Валерий  Ярхо

Ловцы чародеев

 

Небольшое предисловие

 

Само слово «инквизиция» благодаря неустанным повторениям, ещё в школе скомпрометировано настолько, что подлинный смысл его утерян, как кажется, навсегда. При одном его произнесении, так и лезут пред внутренним взором картинки, одна страшней другой: дыбы, да «испанские сапоги», инструкции по пыткам, и прочее, от чего холодок продирает по спине. Пытки, стремление «затормозить прогресс», чтобы «попам было удобнее эксплуатировать темную массу» и т.д., это стандартный набор обвинений в адрес инквизиторов. Убеждать большинство людей, вполне удовлетворяющихся этими постулатами усвоенными сызмальства, дело совсем бесполезное. Ну, что проку твердить про то, что  прогресс науки нельзя остановить казнью или отречением от высказанной теории одного гения, опередившего свое время?! Как втолковать очевидное: католическая церковь объявила об особом покровительстве университетам – эти научные центры были выведены из юрисдикции тех государей, во владениях которых они находились территориально. Профессура и студенчество составляло особую корпорацию, считаясь «младшими служителями церкви» - это давало им право  свободного прохода по любым территориям, признававших духовное первенство римских понтификов.

Средневековые монастыри были хранителями знаний, культуры, прибежищем ученых – так было принято тогда: посвятивший себя науке человек отрекался от мирских соблазнов, получая возможность отрешенно от суеты заниматься своим делом. Часто эти занятия никак не стыковались с потребностями того времени, в котором жили и творили ученые, но именно их труды заложили основы тех успехов, которые были получены тем, что последние лет двести называется «современная наука».

Вот и многократно прославленный «мучеником науки» Джордано Бруно был монахом - в обители приютившей крестьянского сына из Сицилии, он обнаружил богатую библиотеку, и исправно кушая монастырский хлебушек занимался учением в тиши келий не утруждая рук. Именно там, в библиотеке своего монастыря брат Джордано обнаружил книги, которые позволили ему ознакомиться с представлениями людей о строении Вселенной, и в свою очередь сделать ему вывод о существовании множества населенных миров. Озаренный этим открытием, Бруно самовольно сбежал из монастыря и отправился по Европе, побывав во всех тогдашних университетах. Ученые мужи его отвергли, и не мудрено: множественность населенных миров не доказана и по сию пору ( разве что в фантастике, но она не в счет). Беглый монах, огорченный и отвергнутый официальной наукой, впал в ересь:  исходя из своего учения о Вселенной, ставил под сомнения постулаты церкви, сам же проповедовал весьма спорные истины, в том числе и переселение душ из тела в тело после смерти. Кроме того, чтобы прокормиться, Бруно давал уроки черной магии, приемы которой он так же вычитал в книгах, хранившихся монастырской библиотеке - вопросом борьбы с этим злом было посвящено немало трудов. Он взялся учить молодого дворянина искусству черной магии (стало быть сам её изучал), получал за это деньги, а родитель молодца донес «куда следует». Раскаяться он не пожелал, и как опасный еретик был казнен.

Ученый  Галилей интеллектуально выше Бруно во много раз, и тоже объявлен жертвой инквизиции – но трибунал в этот раз послужил лишь орудием придворной интриги, разгоревшейся из-за соискания милостей у сильных мира сего. В точности так же, без всякой инквизиции «народный академик» Трофим Лысенко загубил академика Вавилова, и уже в 20-м, а не 15-м веке целую науку генетику объявили ложной, так что два поколения советских школьников «проходили по биологии» о пагубном влиянии реакционных учений «вейсманизма» и «менделизма». Эти школьники ещё вполне живы, и вовсе не считают себя жертвами мракобесия – наоборот, скучают по тем временам, говорят: «Тогда порядок был».

Вот в этом-то и кроется вся штука – инквизиция, со всей её теорией и практикой по сути были частью порядков своего времени. Эта церковная служба вполне гармонировала с окружающим её миром. Если бы только инквизиция пытала и сжигала, а вокруг неё процветал гуманизм и всеобщая братская любовь, то тогда пожалуй да, можно было бы и ужаснуться мерзости подобного учреждения. Но ведь застенки инквизиторов ничуть не отличались от застенков других юридических ведомств, а по законам того времени пытка считалась нормой при ведении следствия. Такой был порядок. И людям это нравилось – ведь по еретикам никто не плакал, наоборот – толпе было угодно, чтобы их жестоко наказывали!

Не стоит так же сбрасывать со счетов и того, что деятельности инквизиции приписывают много лишнего, того, чего на самом деле церковные трибуналы и не совершали. По данным современной исторической науки, за несколько веков существования инквизиции всего обвинительными приговорами входившими в её компетенцию, закончены были 40 тысяч дел во всех странах Европы. Из этого числа лишь 2% осужденных были казнены. Зато убежденные борцы с инквизицией – протестанты разного рода течений – проявили себя как наиболее активные «сжигатели» колдунов и ведьм. Основная масса чудовищных расправ над заподозренными  в сношениях с нечистой силой произошли именно в тех местах, где к власти пришли протестанты. Ярчайший тому пример процесс «Салемских ведьм» - судилища, состоявшегося в 17-м веке в американском штате Массачусетс, когда безумие подозрительности охватило пуританскую общину, основавшую город Салем. Первый диагноз «воздействия ведьмы» поставил… ученый врач, осмотревший двух заболевших девочек! А дальше люди считавшиеся учеными, многие имевшие дипломы университетов, полагая, что преследуют зло, совершили чудовищное преступление, в несколько приемов законопатив в тюрьму более двух сотен ни в чем не повинных людей, которым даже не дали возможности оправдаться. По приговору пуританского трибунала казнено 19 человек, в числе которых оказались местный пастор и несколько малолетних детей, которых признавали колдунами и ведьмами.

В довершение к общим заблуждениям относительно « устоявшегося бренда ужасного средневековья», в России весьма распространенное мнение о том, что инквизиция  есть порождение католической церкви и действовала эта «духовная полиция» исключительно на территории Западной Европы, а у нас её как бы и не было. Тем любопытнее нам будет заглянуть в старые бумаги, хранящиеся в разных архивах и библиотеках, чтобы убедиться в том, что мы, в своих базовых воззрениях не так уж и далеко ушли от «средневековья», чтобы задирать нос, рассуждая о дикости предков.

 

Страшный чародей

 

Служивший при доме коломенского епископа инквизитор иеродиакон Савватий, судя по сохранившимся документам, относящимся к 20-м годам восемнадцатого века, был человеком, как сейчас сказали «весьма бдительным», и оказавшись на инквизиторской должности буквально «нашел себя». Работы для него хватало с избытком: в наследство от 17-го столетия России достался церковный раскол, а отпавшие от церкви люди считали царскую власть «предавшейся антихристу», и подчиняться ей не желали. Раскольники разделились на множество сект и секточек, часто практиковавших самые изумительные учения, опасные для жизни и здоровья, подрывавшими основы государственности. В этой мутной духовно-политической смеси, ловили свою удачу аферисты всех мастей и нередко в сети отца Савватия  попадались весьма хищные «рыбки».

Зимой 1723-го года внимание иеродиакона привлек юродивый, ходивший по улицам Коломны босым, в одной рубахе, с тяжелым жезлом в руке. За этим странным человеком установили тайное наблюдение, которое выяснило, что тот не настоящий юродивый, а только прикидывается таковым, как писал инквизитор в своем донесении коломенскому митрополиту Иоаникию: «на словах и в ответах, сей якобы юродивый, вовсе не полоумен». Но, не смотря на неоднократные просьбы отца Савватия, митрополит не спешил с приказом об аресте «онаго ханжи» (в словаре Даля указано: ханжа – слово турецкого происхождения, обозначающее человека притворяющийся праведником, а «ханжество» - притворную набожность, лицемерие). Для подобных случаев у служащих Инквизиторского приказа существовала инструкция, по которой он и сам имел право задерживать заподозренных, что и было сделано по приказу отца Савватия - того ханжу взяли и отправили в Москву, для освидетельствования там в конторе Святейшего Синода

Будучи допрошен, арестованный назвался Василием Семеновичем Воитиновым, уроженцем города Глухова. (Глуховский уезд - восточная часть Черниговской губернии, граничил со стыком Орловской и Курской губерний). Отец его, Семен Павлович, был посадским человеком, и умер 17-ть лет назад, когда ему, Василию был 8-мь лет. Оставшийся сиротой мальчишка примкнул к нищенской братии, и с этой компанией бродил сначала в Глухове и ближайшей округе, а потом пошел за ватагой по ярмаркам да городам, обойдя все уезды Тульские и Орловские.

Ещё прежде того, как Василий ушел с нищими из Глухова, он, живя в доме своего зятя (мужа сестры), посадского человека Лаврентия Павлова, «научался по еретическим книгам», а потом, когда подрос, повстречал женщину, которая в корне изменил всю его жизнь: «Когда бродил он с нищей братией по тем местам, города Тулы вдова посадского человека Настасья Карпова дочь, научила его, чтобы он, тот Василий Воитинов, стал ходить один, без ватаги, босым, в одной рубахе, чего ради ему станут больше подавать. И для того, чтобы в зимнее время ему не озябнуть, дала та Настасья мази, которой вымазала Василия всего, а потом  и его научила делать мазь, говоря: «От той мази, ты ни в какие морозы мерзнуть не будешь». По наущению Настасьи  тот ханжа мазью мазался, и готовил её: рвал весной крапиву, томил её в горшке без воды, произнося над тем горшком слова, которым его научила Настасья. Полученным составом мазался, и, ходя в зимние стужи никогда ознобу не испытывал, и не испытывает поныне. От того во многих городах, считали его святым, который ради спасения души мучит тело свое, претерпевая стужу».

Для той же цели - чтобы его считали мучающимся для вящего духовного очищения, вместо вериг он носил с собою тяжеленный посох – железную палку в пуд весом. Но использовал он этот жезл вовсе не в благочестивых целях «утруждения окаянной плоти» - этот железный ослоп стал орудием нескольких преступлений, совершенных Василием Воитиновым, в которых он признался на допросах.

Будучи в городе Белеве (уездный город Тульской губернии), придя в церковь Покрова Пресвятой Богородицы, стал он просить тамошнего попа, отца Лариона Семенова, чтобы тот его исповедовал и причастил. Но священник отказал босяку в этом, сказав, что прежде нужно говеть – выдержать пост. Василий разъярился, и тут же в церкви, прямо на глазах у прихожан бывших в храме, нанес о. Лариону несколько ударов своей железной палицей, и «убил того попа до смерти». Его взяли тут же, на месте преступления связали, и доставили на двор к белевскому воеводе Сидору  Герасимову. По приказу Герасимова лже-юродивого для начала побили батогами, а потом бросили в темницу, чтобы начать формальное следствие. Но, по его собственным словам, Василий, обладая «многим еретическим познанием», сумел  при допросе «обворожить того воеводу», и по приказу Герасимова его отпустили. Из Белева он поспешил убраться, но в том же году совершил ещё одно убийство – на этот раз в Орле. Он шел по мосту через Оку, а за ним увязались ребятишки, крича в след Воитинову:

- Беспорточный, беспорточный!

Обозленный ханжа резко обернулся и хватил одного из мальчишек своим жезлом, остальные бросились наутек, а не успевшего убежать ушибленного им мальчика он подхватил и швырнул с моста – тут ударился об лед и убился насмерть.

Бродячая жизнь привела Ваську в город Венев, здесь он снова «юродствовал» - ходил по округе без порток, в одной рубахе и босой. Но когда он побирался в Крещенском монастыре, расположенном в 7-ми верстах от Венева, приехавший по делам или на богомолье местный воевода обратил внимание на юродивого с тяжелым жезлом, и чем-то ему он показался подозрителен. По приказу веневского воеводы Воитинова взяли, и под командой воеводского денщика караульные солдаты доставили его в Приказную избу, где велено было содержать подозрительного типа под караулом. В избе ханжу поместил в камору, под запор, а вместе с ним в той каморе сидел денщик воеводы. Ночью, Василий сумел выцарапать из ветхой кладки печи кирпич, и тем кирпичом хватил по голове задремавшего денщика – тот повалился замертво. Никто из внешнего караула не слыхал того, что произошло в каморе. Около четырех часов утра, он снова «нечестивым своим чародейством обворожил солдат караула, и ушел неведомо как».

Переходя с места на место, Воитинов как-то зашел в село Просвирницы, принадлежавшее боярину Ромадановскому. В том селе как раз была свадьба: крестьянин Родион женил своего сына, и когда молодые прибыли от венчания в дом, всех гостей позвали к столу. По обычаю принимали всех, и нищему бродяге так же дали место. В разгар веселья подвыпивший Василий, стал требовать у хозяев, чтобы они прислали на их конец столов ещё винца, а новобрачная, обратив внимание на нахального нищего, воскликнула:

- Кто такого урода, вообще за стол-то пустил!?

Чародея задело за живое это замечание, и он нашел, что ей ответить:

- Урод, говоришь, красавица? Нут-ка я тебе сделаю! – пообещал он.

И после этой угрозы,  при всех присутствовавших, произнес какое-то заклинание. Возмущенные селяне выгнали пьяного ханжу взашей, а уже утром Родион, отец молодого супруга, бегал по всему селу, разыскивая Василия, спрашивая всех: не видел ли кто, куда чародей подевался? Оказалось, что он: «разлучил супружество молодых» - проще говоря у жениха ничего не получалось с невестой в первую брачную ночь. Такое бывает и без всякого чародейства, но и потом у здорового прежде парня ничего не выходило, а в селе «шила в мешке не утаишь», и пошла гулять по округе молва: «Сын-то Родионов, что вол холощеный, ничего с молодой женой не могет». Спустя какое-то время Василий опять зашел в вотчину Ромадановского, и там Родион зазвал его к себе, пал в ноги слезно просил вернуть мужскую силу сыну. За большие деньги Василий «смилостивился», и снял заклятье с молодого человека. Но таким «добрым» он бывал не всегда: в селе Заветинки, за то, что один хозяин не разрешил ему попариться в бане «напустил на тот дом демонскую силу, так что жить в нем стало совсем невозможно». Семья, промучившись несколько дней из дома ушла к родне, решив отстраиваться заново: «и дом тот опустел, и до ныне стоит впусте».

Бродячий чародей был натурой весьма страстной, и по собственным его показаниям, использовал свои умения для обольщения и растления девиц: в разных городах, селах и иных местах склонил к блудному соитию более двух десятков девушек. В Коломенском уезде, в вотчине Ивана Ивановича Ляпунова была у него постоянная подружка – дворовая женка Лукерья Иванова, с которой он « жил блудом». В благодарность за любовь и ласки Василий научил свою зазнобу различным магическим штучкам: «как портить недругов, оборачиваться вороной, иными птицами и зверями, по коим научениям та баба Лукерья и делала».

Свою силу творить подобные вещи Василий объяснял близкой дружбой с бесами, утверждая на допросах, что у него в подчинении их находится целая сотня, во главе которой находились Ирод-бес и бес Миха. Эта власть над злыми духами позволяла ему устраивать массу дел в свою пользу: так он хорошо зарабатывал укрепляя мельницы – стоило только отдать приказ невидимому воинству водяных бесов, и мельницы укреплялись. Те же, кто не желал ему платить, бывали им наказаны –  силы ему подчиненные разрушали плотины. За послушание он платил бесам обычно тем, что приносил им в жертву свиней, загоняя в воду и топя целые стада. Воитинов утверждал, что при помощи бесов может летать по воздуху: на доске и так просто – стоит только призвать Миху и его подручных, а они его подхватывали и несли, невидимые людскому глазу.  Чтобы  духи не бездельничали, Василий по его словам, заставлял их таскать из Оки речной песок на берег, насыпая из него огромные кучи, а потом эти кучи снова сметать в реку. Говорил он и о кладах монет, которые по его просьбе приносили ему подчиненные князя Михи, что зарыты они, якобы, в яме у дороги, в 6-ти верстах от Киева – взять их нельзя, демоны покарают, а тому, кто бесов отгонит молитвою, достанутся одни уголья,  в которые обернется спрятанное им «злато-серебро».

 

***

 

По постановлению Святейшего Синода, последовавшему от 18-го марта 1723-го года: «За великие волшебные действия того Василия Семенова Воитинова творимые над людьми, от которого волшебства он в услужении демонов имел, отослать его в Юстиц-Коллегию, к розыску», что и было исполнено 27-го марта. О дальнейшей судьбе пойманного в Коломне ханжи чародея, можно только догадываться, но в том же постановлении Синода о нем говорилось, что он, по мнению священства: «обманщик, злодей и убийца, по всей справедливости достойный смертной казни».

 

Эпопея отца Прохора

Священник коломенской церкви Алексея человека Божия о. Прохор Спиридонов попал «на заметку» духовному начальству после того, как в 1718-м году, во время праздничной утрени праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, при чтении книги житий, во второй кафизме, там где речь шла о жизни и смерти человеческой, прервал чтение, и обратившись к прихожанам, призвал их соблюдать Закон Божий и жить так, чтобы быть готовыми каждый день умереть и держать ответ пред высшим судией. В ораторском азарте, батюшка решил подкрепить это обращение конкретным примером, и, выбрав в толпе стоящей у амвона подходящую фигуру, обратился конкретно к посадскому человеку Афанасию Потапову:

- Вот ты живи так, словно бы уже знаешь, что помрешь в последний час 23-го, скажем, ноября этого года!

Сделал он это для того, чтобы пробудить в Потапове ревность к вере, которой прежде у того не наблюдалось: в храм Афанасий ходил редко, и в том 1718-м году у исповеди ни разу не был. Детей своих Потапов не учил совершать крестное знаменья: они у него складывали пальцы, как попало, а кроме того, за год до описываемых событий Афонька самовольно захватил участок церковной земли, а потому, поучая его помнить о грядущем смертном часе, батюшка намекал ещё и на то, что чужое присваивать грех.  Однако благое намерение о. Прохора возымело совсем иное воздействие на воспитуемого: Афанасий Потапов воспринял слова священника как пророчество, страшно перепугался, и подал в архиерейский дом жалобу, в которой сообщал, что, де, поп Прохор лже-пророчествовал, и объявил дату его смерти. Священника потянули к ответу, выслушали его объяснения, и судья архиерейского дома иеромонах Сафроний приговорил его к ссылке в Богоявленский Голутвин монастырь сроком на три недели.

Спустя пять лет после случая с Потаповым в храм Алексея человека Божия, с проверкой явился инквизитор коломенского епископского дома иеродиакон Савватий. В своем донесении от 13-го февраля 1723-го года он писал в Приказ инквизиторских дел: «В храме Алексея человека Божия, что в городе Коломне на Посаде, усмотрен мною, на правой стороне местный образ, большой, резной Николая Чудотворца, на голове у онаго образа шапка деревянная, опушена горностаем белым, а на оной шапке вырезан образ Спасителя. По сторонам вырезаны Пресвятая Богородица и с другой стороны образ Иоанна Предтечи, да два ангела. Венцы, ризы и ангелы вокруг шапки унизаны жемчугом и каменьями».

Инквизитор спросил отца Прохора – зачем он держит этот образ у себя в храме, вопреки Высочайшему Указу, согласно которому поклонение резным иконам соответствует поклонению деревянному болвану, идолопоклонством. На это о. Прохор отвечал:

- А почему же тогда благочестивые люди ходят поклоняться именно резному образу святителя Николая в Николаевский Радовицкий монастырь?

Да к тому же  добавил, что этот образ был поднесен храму бывшим воеводой города Коломны Иваном Давыдовичем Щепотьевым, и молившиеся перед ним люди получали исцеления, почему образ тот в Коломне почитали.

Тут бы ему и остановиться, да по характеру своему продолжил о. Прохор дискуссию, сказав, что про указ о резных иконах он слыхал, но не верит, чтобы писан он был самим императором Петром, прибавив:

- Его, указ тот, поди, сочинили в Синоде, без указа императорского величества.

Уже этого было вполне достаточно для начала дела, а инквизитор Савватий приметил ещё и в алтаре небрежение – сосуды для совершения таинства евхаристии содержались в нечистоте и священный антиминс совсем черный от пыли. ( Антиминс - расшитый плат, с зашитыми в нем частицами святых мощей - на котором свершается приготовление таинства святого причастия. Антиминс выдается храму при освящении и находится на жертвеннике, в алтаре. Это одна из главных храмовых реликвий, без которой невозможно служение).

По приказу иеродиакона Савватия о. Прохора Спиридонова взяли под стражу, заключив в темницу при епископском доме. Иконы, найденные «сумнительными» из церкви Алексея человека Божия изъяли и отослали в Москву в тамошнюю канцелярию Святейшего Синода с боярским сыном Ануфрием Иереховым, служившим у коломенского митрополита – их предали на хранение в Казенный приказ Синода, иеромонаху Филагрию. Дело самого о. Прохора Спиридонова было рассмотрено в Синоде, и 23-го июля 1723-го года, его отправили на жительство в вологодский Спасский Каменной монастырь: «дабы за некоторые святой церкви противности и раскол поп Прохор Спиридонов пребывал там до скончания жизни не исходно пребывая в хлебной работе».

После двух лет пребывания отца Прохора «в  монастырском подначалии», ему смягчили режим, и 25-го сентября 1725-го года разрешено ему было жить в том монастыре «не в столь тяжких трудах». Однако о том, чтобы он мог покинуть Спасо-Каменный монастырь, и речи не шло – жить ему предстояло по-прежнему: «яко слуге монастырскому».

 

***

 

В монастырском «подначалии» сосланный о. Прохор не оставлял попыток оправдаться и исправить ситуацию. Особенно он приободрился, когда из Коломны до него дошли вести о значительных переменах, произошедших в епархии. Во-первых: на коломенской кафедре к тому времени сменился епископ, а во-вторых самый главный его неприятель, иеродиакон Савватий при новом епископе впал в немилость и потерял должность. Сия оказия с былым инквизитором приключилась по причине его избыточной старательности, слабо подкрепленной рассудительностью, как это часто бывает с теми, кто делает карьеру используя все время одни и те же приемы. 

После поимки Василия Воитинова, и разоблачения ещё нескольких нарушителей церковных уставов, вроде о. Прохора, карьера коломенского инквизитора  иеродиакона Савватия пошла в гору: его повысили, назначив на должность судьи коломенского архиерейского дома. Бдительность, оставалась главным коньком иеродиакона и от подчиненных он требовал того же. Стараясь подластиться к строгому судье, кто-то из служащих коломенского Приказа духовных дел, летом 1726-го года, неподалеку от приказного дома углядел странного бродягу, как сказано в бумаге: «волочащегося человека», за плечами которого была котомка. Очевидно, подозрительной показалась борода незнакомца – на дворе стояли «строгие времена», за ношение бороды взыскивали: её дозволялось отпускать только духовенству и  крестьянам, жившим в селе, да ещё раскольникам, беря с них за это большие деньги. Возможно, бродяга показался именно раскольником, потому что когда его «взяли и привели к допросу», спрашивали его о вере, о крестном знамении и антихристе.

Задержанный назвался жителем Зарайской округи, села Старыни, поповским сыном Михаилом Васильевым. В котомке его, кроме запаса сухарей, отыскался указ за подписью Переяславльского архимандрита Михаила к строителю зарайского Вознесенского монастыря Дорофею, относительно этого самого поповича Михаила. Отвечал задержанный довольно складно, документы у него были в порядке, и его собирались отпустить, да тут он весьма некстати распустил язык. Сначала попович Михайла раскритиковал, образ Николая Чудотворца, имевшийся в том помещении, где его содержали, сказав, что он для него «сомнителен». Продолжил подобные разговорчики и  договорился до того, что сам он, де, способен воскресить покойного царя. Конвоиры слушавшие эти речи тут же доложили о дерзких словах судье Савватию, а тот коломенскому епископу Варлааму, по приказу которого арестанту велено было: «учинить допрос с пристрастием» .

В застенке Михаил Васильев отрицал свое высказывание об образе святителя Николая, а вот слова про то, что способен воскресить царя, подтвердил, объясняя: « Он де пустынножитель и три года тому назад, в летнее время, в воскресный день, около пятого часа, увидал он огненный столб от земли до небес. Из того столба был ему глас, и услыхав тот голос, пал он, вставал, и снова падал, и так повторялось до семи раз. По тому гласу следовало, что, молясь денно и нощно Богу, он может псалтырным пением воскресить царя, и в том надежду он имеет крепкую». Под пытками Васильев объявил, что имеет он за собой государево «Слово и дело» - это сразу выводило его из-под юрисдикции местных властей – арестованного отправили в московскую синодальную Канцелярию, а оттуда его послали в Синод. Там он показал, что крикнул «Слово и дело», не вынеся пыток, а во всем остальном продолжал упорствовать, утверждая, что способен воскресить царя. Из Синода, 30-го сентября 1726-го года, его отправили в Преображенский приказ (тогдашнюю секретную службу, занимавшуюся преступлениями против государства и государя, которые и обозначались символами «Слово и дело»). Следом пошла бумага, в которой Священный Синод,  с рекомендацией: «за объявление ложной святости, подвергнуть телесному наказанию, и сослать гребцом на галеры, чтобы другим неповадно было».

В Преображенском приказе ознакомившись с материалами дела, помимо вопросов к арестованному, стали спрашивать и том, почему его расспрашивали о написании имени Иисуса Христа (старообрядцы настаивали, что следует писать Исус), об антихристе и прочем. Васильев ответить им не смог, и тогда в московскую синодальную канцелярию послали приказ: «Немедля онаго судью архиерейского дома Савватия допросить, для чего он такие вопросы задавал Васильеву, и до решения всего дела с Васильевым, держать того Савватия под началом, в каком прилично монастыре».

Больше никаких сведений по этому делу в документах Синода не сохранилось, но имя Савватия, среди служителей архиерейского дома, больше не упоминалось в бумагах более позднего времени, а стало быть его либо куда-то перевели, либо наказали лишив должности. 

 

***

 

Обнадеженный такими известиями о. Прохор Спиридонов 12-го августа 1727-го года подал в канцелярию вологодского архиепископа прошение, в котором объяснял, что: «познав православие восточной кафолической церкви, никаких более противностей ей не имеет и до последнего издыхания в православии намерен». Преосвященнейший Афанасий переслал это прошение в Святейший Синод, но, так как ответа не последовало, нетерпеливый о. Прохор 2-го декабря 1727-го года вновь обратился с прошением к преосвященному Афанасию, прося отпустить его в Москву: «понеже в Св. Синоде имеет нужду». Видимо ждать он уже совсем не мог, поскольку уже через три дня после подачи прошения, 5-го декабря, архимандрит Спасо-Каменного монастыря Илья донес, что: «поп Прохор с монастыря сошел, и нарочно посланные ему вслед из монастыря люди не смогли его найти».

Не смотря на то, что о. Прохор Спиридонов был объявлен в розыски, он сумел зимой дойти до Москвы, и в феврале 1728-го года явился на поклон к новому  коломенскому митрополиту Игнатию, сменившему на кафедре епископа Варлаама, объясняя, что «никаких противностей  церкви он не чинил», и в расколе вовсе не был. По его словам все вышло из-за спора с инквизитором о резных иконах святителя Николая и Параскевы Пятницы, которые он почитал, вместе с писанными. По словам о. Прохора, иеродиакон Савватий  искал раскол слишком усердно, а он был уже штрафован за неудачный пример на проповеди в 1718-м году, перечил в споре, и пытался оправдаться, по собственному своему разумению, а потому и был записан в раскольники. Митрополит Игнатий выслушал беглого, и велел подать прошение в Святейший Синод. Оттуда дело отца Прохора Спиридонова было выслано в Коломну, митрополиту Игнатию, при указе, согласно которому его преосвященство должен был сам: «рассмотрение учинить, как правила святых отцов и указы Его Величества повеляют», и принимать решение по его усмотрению. Епископ же распорядился так: «оный поп Прохор был при церкви его епархии и противности церковной никакой не имеет».  

 

Заговор с целью оговора

 

Полувеком позже того, когда происходили все описанные выше события, Инквизиторский приказ был давно упразднен, но сама по себе инквизиторская деятельность не прекращалась. Всё там же в Коломне, в январе 1770-го года, священник городской церкви Иоанна Богослова, отец Иаков Тимофеев подал благочинному коломенских градских церквей, иерею Димитрию «объявление». В нём отец настоятель извещал о том, что в его приходе, в доме своего дяди, купца Макара Щурова, жил мальчик Памфил Кузьмин, отданный к нему, о. Иакову в обучение грамоте. Тот Памфил, ни с того ни с другого, стал временами падать, и в припадке кричать, «наподобие кликуши», собачьими и птичьими голосами: «… и кто над ним то чародейство учинил, он имена называет». Об этом  «объявлении» о. Димитрий доложил коломенскому  епископу, преосвященнейшему Феодосию, по приказу которого в коломенской Духовной Консистории было начато следствие. К лету 1770-го года в коломенский городской магистрат  пришло требование: скорейшим образом доставить Памфила в Консисторию для проведения допроса. Так началось одно из самых любопытных дел, сохранившиеся со столь давних времен, относящихся непосредственно к истории города Коломны.

 

***

 

На допросе в Консистории Памфил, назвал себя, указал, что лет ему двенадцать, и что он уже два года как обучался у священника Богословской церкви о. Иакова письму и чтению. Спрошенный о припадках, мальчик ответил, что начались они у него внезапно – осенью прошлого года он писал урок на листе, да вдруг повалился с лавки, и больше ничего не помнил. С тех пор болезнь эта посещает его почитай, что каждый день,  и он не помнит ничего, а только от людей слыхал, что выкликает имя дьячка Степана Прокопьева, заколдовавшего его. Памфила оставили под стражей на неделю, со 2-го по 7-е июня, и за это время он, как сказано в деле: «неоднократно падал навзничь прямо наземь», при этом Памфил яростно сучил руками и ногами, и выкрикивал:

- Ох, томно мне, ох, лихо! Испортил меня, ох, испортил меня дьячок Степан с поповым сыном из Пятницких ворот!

Потом начинал лаять и «выкликать по-птичьи». Однако у следователей духовного ведомства глаз на такие номера был наметанный: ещё со времени Петра Первого, его личным указом было велено свозить таких вот «припадочных», кричащих в церквях «куда следует» и там их очень быстро «лечили». Пример в том показал сам император – он, как-то стоя в храме, услыхал, как «забесновалась» одна бабенка, выкрикивавшая всякие гадости в адрес сверка, так государь Петр Алексеевич, которому её визг не понравился, подошел к «страдалице», да и вытянул её несколько раз арапником. Рука у императора была тяжелая, на придворных вполне натренированная, так что «бесноватая» моментально «пришла в себя», а, получив от венценосца всероссийского ещё пяток «горячих», тут же и повинилась: де, поссорившись со свекром, хотела его в приходской церкви «ославить», объявив  колдуном.

За прошедшие годы в духовном ведомстве научились определять, кого и в самом деле бесы крутят, а кто просто так прикидывается, для какой-то своей корысти. Вот и с Памфилом вышло так: подгадав момент, когда он опять закатил глаза, да стал кататься по полу, в камеру к нему вошли и «чтобы проверить, не притворяется ли он, укололи его в ногу иглой, и он тотчас же встал здоров, как бы с ним ничего и не было» ( Те кого действительно «бес ломает» вообще не чувствуют боли –  в то время, когда на них «накатывает», они и режут себя, и, случается, жгут плоть огнем до кости,  ничего не ощущая). После того как Памфилка подскочил уколотый иглой, словам его уже никто не верил, и велено ему было говорить правду. Допрошенный вторично мальчик заявил, что припадки у него начались, после того, как ему дал испить воды дьячок той же Богословской церкви Степан – он подал ему в чарке, как сказал Памфилу святую воду. Но веры ему уже не было, и  его принялись уговаривать сказать, как было на самом деле. Увещал мальчишку сам преосвященный Феодосий, и уж епископу врать Памфил не посмел, а потому, после долгих уговоров, открылся, что припадки он разыгрывал нарочно, но не сам до того додумался, а делал то, по наущению взрослых. В осеннее время 1769-го года жена богословского попа Иакова, попадья Прасковья Петровна обещала ему рубашку, а сын поповский Тихон денег дать если он согласится разыграть «заколдованного». Они же и учили  его, чтобы он, падая на пол, притворялся испорченным, «чинил выговоры будто птичьи и собачьи, а указывал, будто то учинено ему было дьячком Степаном Прокопьевичем, да града Коломны, поповым сыном Василием Евсеевым».

В своих дальнейших показаниях Памфил рассказал, как его готовили к этой роли, как тщательно репетировали с ним в доме попа Иакова. Припадки «ставили» ему попадья и сын поповский Тихон, добиваясь достоверности, а сам отец Иаков проверял, насколько у них получается. Потом для пробы он пару раз «упал» на улице и в иных местах, а когда стало у Памфила получаться совсем похоже, этот номер опробовали в разных городских церквях.

После удачного дебюта Памфилка получил от семейства Тимофеева «алленую рубаху» да деньгами, дважды по пяти копеек, а потом брал деньги от поповского сына Тихона, в три приема выплатившего ему тринадцать копеек ( по тем временам хорошие деньги, а для мальчишки и вовсе богатство). Со слов Памфила выходила, что во главе всего этого предприятия была попадья Прасковья, она же, когда мальчика затребовали в магистрат, чтобы переделать Консистории, учила его, чтобы тот на своем стоял твердо,  и говорил одно: случилось де с ним все от того, что выпил он поднесенной дьячком воды. При этом Памфил утверждал, что между ним лично и дьячком Степаном никаких ссор не было, и мстить ему самому тому дьячку было не за что. Показания эти были записаны  в присутствии депутата городского магистрата.

Для дальнейшего «выяснения обстоятельств» в Консисторию доставили попа Иакова и все его удалое семейство. Будучи допрошены, Тимофеевы стали все отрицать: «учинили во всем запирательство». В свое оправдание они показали, что дьячок Степан «испортил» не только Памфилку, но и саму попадью, которая то же «падала», выла и лаяла, а в припадочном своем состоянии выговаривала, что «съел меня дьячок Степан». Причиной такого к ней враждебного отношения дьячка, Прасковья Петровна называла свой коммерческий успех: она ловко перекупила у одной солдатки  пестрядь, которую было сторговал для себя дьячок, и он с того момента затаил на неё злобу. Муж её поп Иаков, подтвердил, что попадья и впрямь была «испорчена» дьячком, и от той порчи лечил её, теперь уже померший, знахарь – крестьянин сельца Надеинова, Коломенского уезда, принадлежавшего ведомству Государственной Коллегии Экономии (т.е. государственный крестьянин, не крепостной), а как звали того знахаря, он уж и не упомнил. Признавшись в этом недостойном его сана поступке, отец Иаков добавил, что он уж в этом грехе покаялся своему духовнику на исповеди, и за то понес надлежащую епитимью.  ( Епитимьей называют наказание, накладываемое священником на свое духовное чадо – обычно это дополнительные постные дни, увеличенное число покаянных молитвы, и определенное число поклонов, полагавшихся сверх обыкновенно делаемых).

По требованию следствия в доме отца Иакова был устроен обыск, в ходе которого обнаружили немало любопытных вещиц. Прежде всего, оказалось, что священник у себя на дому собрал большую библиотеку книг, признанных еретическими. Его рукой были переписаны такие, весьма известные апокрифические писания, как «Сон Богородицы», «Иерусалимская молитва» и др. ( некоторые из этих «писаний» ходили по рукам ещё в конце 19-го века, а иногда выныривают из небытия и сейчас, как некие «секретные», доступные лишь «посвященным»). Кроме того, обнаружились тетрадь в 24 листа, названная «Травник, или которая трава к чему пригодна», содержавшая описания по составлению «травяных зелий», волхования и заговоров с растениями. Тетрадь, с различными заговорами и «советами», «Житие Андрея Критского», переписанное с большими ошибками и ложными вставками. Кроме  того, гадательные книги, выдержки из каких-то сочинений, одну из которых опознали как статью из книги «Цветник»: «трактующую о злых днях и часах, якобы от Бога проявленных».

Среди множества самой отъявленной еретической писанины, стилизованный под церковные писания, обнаружился черновик доноса на самого преосвященного Феодосия, который якобы укрывает от взятия для разбора дела дьячка Степана, и готовый донос в Коломенскую Воеводскую Канцелярию на того же дьячка «мучающего нечистым духом отрока Памфила». Кроме того, в бумагах изъятых у Тимофеева оказались и пикантные записочки, содержание которых в документах Консистории привести не решились, ограничившись лишь тем, что упомянули, о найденных тогда же сочинениях: «непотребного содержания и разных баснотворных и легкомысленных, неприличных священнику сказок».

Материалы следствия произведенного по этому делу в Коломне, переправили в Святейший Синод, и 20-го августа 1770-гог года в Коломну пришло постановление Синода, по которому велено было дело разобрать в самом скором времени, и подробнее заняться выяснением личности попа Иакова Тимофеева и мотивов его поступка.

 

***

 

То, зачем потребовалась вся эта затея поповскому семейству, выяснилось очень скоро: попу и его жене срочно нужно было устроить своего сына Тихона, коему в те поры уж стукнуло 15-ть годочков. Старшенького поповича, Мишу,  уже забрали в солдаты – тогда вошедших в возраст сыновей духовенства, болтавшихся без места при храмах, стали брать в солдаты, а негодных к службе приписывать в крестьяне. Вакансии в храмах передавали по наследству сыновьям, или в приданое дочерям, выходившим замуж за семинаристов, получавших этот приход от тестя. Но детишек в поповских семьях рождалось много, мест на всех не хватало, и над многими поповичами нависла вполне реальная угроза выпасть из духовного сословия, пользовавшегося значительными привилегиями и всеобщим уважением. Тихону Тимофееву, учившемуся в коломенской семинарии, нужно было определяться на место, и лучшей должности, чем  место дьячка в отцовском приходе, для него и придумать было нельзя. Следовало бы только спихнуть Степана с этой должности, и считай дело сделано.

Снова начались допросы, на которых у отца Иакова все спрашивали: откуда он собрал столь странную для человека его звания, библиотеку? Иаков все перекладывал на других: дескать, тетради те переписывал сынок его, Тихон, частью он унаследовал эти тетради вместе с имуществом лиц уже умерших, а выбросить не решился по глупой жадности, книгу же «Травник» получил от тестя своего, священника села Петровского, Горелово тож, отца Петра Сергеева.

Тестюшку Тимофеева так же взяли в оборот, и привлекли к допросу, на котором тот поначалу все отрицал, а потом сознался, что тетрадка та у него в доме уж лет тридцать была, а откуда взялась, того он и не помнил. Пока разбирались с библиотекой, подоспела справка, составленная Консисторией по прежним делам, из которой было видно, что отец Иаков бывал уже неоднократно судим и штрафован, в основном за склочный характер, склонность к интригам и предосудительным поступкам. В 1752-м году он незаконно передал частицу святых мощей дьячку Петру Кузьмину, и после того как этот факт был установлен, был временно запрещен к служению. Спустя 12-ть лет, в 1764-м году, за ложный донос на священника, его приговорили к содержанию в Предтечевом монастыре города Тулы, сроком на 4-ре месяца. И в том же году, за ссору со священником той же церкви и «за поносительные слова в Консистории» отправлен был в о. Иаков Венев, в тамошний монастырь, под строгий надзор  на два месяца. Кроме того, Тимофеев дважды состоял под судом Консистории: сначала за оскорбление своего товарища, священника Евфимева, которому сказал: «Сам ты бес, да такой же бес тебя и в попы ставил», а потом по обвинению в подлоге документов, выданных 83-м крестьянам обоего пола из разных вотчин, записанных в раскольники. В тоже время, оказалось, что дьячок Степан Прокопьев, которого обвиняли в злодейском волховании и злонамеренной порче людей, напротив, человек порядочный, и никогда ни штрафован, ни судим не был.

 

***

 

Судили семейство о. Иоакова Тимофеева по законам церковным: Уложениям вселенских соборов, статьям «Кормчей» книги, Законам Божьим данным Моисею, а так же и по гражданским: по статьям Уложения градских законов Российской империи и постановлениям Святейшего Синода. Признав подсудимых виновными, их  приговорили:

1) самого отца Иакова Тимофеева, лишив священства вовсе, сослать вместе с женою его на поселение

2) Поповского сына Тихона отослать в Контору Военной Коллегии для определения в военную службу

3) Относительно других детей: дочь Наталью, 14-ти лет, определить для прокормления при той же церкви на место пономаря. Малолетних Алексея 4-х лет и Фёдора 5-ти, для пропитания отдать родственникам, ежели не захотят родители их взять с собою в ссылку

 4) Тестя о. Иакова, иерея Петра Сергеева, сослать для покаяния в Тульский Предтечев монастырь на год, где быть ему при монастырских трудах, ходить каждый день в церковь и класть по сто поклонов ежедневно, кроме воскресенья и праздничных дней

6) Памфила Кузьмина подвергнуть телесному наказанию публично, дабы, смотря на оное, не отваживались другие того чинить

7) Тетради найденные в доме иерея Иакова, сжечь, а о названном им волхве и знахаре из села Надеина, учинить следствие.

При утверждении приговора Святейшим Синодом были внесены некоторые поправки: « Малолетних сыновей о. Иакова, буде родители не возьмут их с собою, отдать в Семинарию для обучения. Священнику Петру Сергееву назначенное наказание заменить клиросным послушанием в монастыре, сроком на полгода (т.е. определить в монастырский хор, поющий во время службы). Купеческого сына Памфила, после учинения телесного наказания, отослать в коломенский магистрат, для поступления с ним по законам. Следствия о волхве из села Надеина, за смертью онаго, не производить».

 

Колдун Кузька Алексеев

 

Минуло ещё столетье, и человечество приблизилось к той поре, которую принято теперь называть «веком пара и электричества». Необходимость догонять далеко ушедшие вперед страны Европы вызвала к жизни глубокие реформы, которые начались с восшествием на русский престол императора Александра Второго. Наступили времена, которые все россияне называли «новыми», одной из примет которых стала судебная реформа. В 1864-м году возник институт российских мировых судей, ставший низшей судебной инстанцией, предназначавшейся для освобождения окружных судов от рассмотрения дел, не требовавших долгого профессионального следствия, сложных экспертиз и прочих юридических процедур.

Мировых судей выбирали голосованием земского собрания из местных жителей вне зависимости от сословной принадлежности. Наличие специального юридического образования было не обязательно, поскольку главным требованием, предъявляемым к судьям, была их личная порядочность и здравый смысл, подкрепленные независимостью от местных администраций. Кандидатами на должность мировых судей становились люди пользовавшиеся должной репутацией и обладавших недвижимым имуществом, обладание которым являлось гарантией материальной независимости судьи.  Чтобы быть избранным в Коломенском уезде претендент должен был иметь в сельской местности недвижимости не менее чем на 6-ть тысяч рублей или на 3 тысячи в городе. Избирали мировых судей на три года, и местная администрация не могла уволить их от должности от должности, кроме тех случаев, когда судьи были уличаемы по суду как уголовные преступники. Свои решения мировые судьи принимали единолично, опираясь собственную рассудительность, жизненный опыт и хорошее знание местных условий.

Для России всё это было ново, необычно, любопытно, а потому газетчики той поры, так и вились возле камер мировых судей (так назывались служебные офисы мирового суда), пытаясь откопать какую-нибудь «местную сенсацию», и надо отдать им должное, порою им это удавалось.

 

***

 

Весной 1868-го года, собственный корреспондент газеты «Современные Известия», издававшейся в Москве коломенским уроженцем Никитой Петровичем Гиляровым-Платоновым, стал свидетелем того, как в камере мирового судьи 2-го участка Коломенского уезда разбиралось дело о конфликте, возникшем в селе Коростели. Крестьянин этого села, шестидесятитрехлетний старик Кузьма Алексеев, придя к судье,  пал тому в ноги, прося спасти и защитить его:

- Уйми старосту, ваше благородие! Озорует он, спасу нет – давеча так  меня по носу кулаком хватил, инда кровь хлынула!

Судья велел Алексееву подняться и рассказать, что такое с ним случилось.

- Дык, вишь ты, как дело-то было, - пустился в пространное объяснение  Кузьма: – Шел я это в Верховлян, а со мною бабы были наши, коростельские: Пелагея Тимофеева да Авдотья Иванова. Ну, значить, идем мы, идем себе, а дорогой нагоняет нас староста, Ефим Иванов, и кричит: «Постой-ка Кузьма!». Нагнал он нас и говорит мне: «Возвращайся, так твою и раз эдак, немедля домой», да и с теми словами, хвать меня за шиворот. Я стал пятиться, хотел ослобониться, спрашиваю: « Зачем мне вертаться?». А он мне орет: « Как зачем! Людей портить знаешь зачем, а теперь не знаешь!??» Да кык саднет мне в рыло кулачищем, так кровь и полилась носом! Куда же мне тут сопротивляться? Пошел с ним. Вернулись мы в село, привел он меня в свою избу. Вошли. А там сына его, Миколашку, бьет родимец. Тут Ефим мне опять дал кулаком в шею и говорит: « Кланяйся, да проси у Миколахи прощения!» - «Да на что мне кланяться?» - спрашиваю, а он, как учнет меня снова бить, да силком меня и принудил. Кланялся я его сыну бессчетно и невесть за что. И с той поры деревенские мне, ваше благородие, проходу не дают – Ефим слух пустил, что я колдун, и теперь мне кричат: «Кузька колдун! Кузька колдун!».

Свой рассказ Алексеев закончил словами:

- Ваше благородие, уймите старосту – от него все идет!

После чего  поклонился в пояс, коснувшись рукой пола, как в церкви перед иконой.

Выслушав это показание, судья объявил Алексееву день, когда он должен будет прийти в суд для разбирательства, и отпустил его домой.

Когда пришло назначенное время, в камеру мирового судьи явился  истец – Кузьма Алексеев, и вызванные повестками ответчик – староста села Коростели Ефим Иванов, а так же свидетели – крестьянки Пелагея Тимофеева, Авдотья Иванова, крестьяне Иван Лаврентьев, Иван Иванов и Петр Иванов.

Рассмотрение было начато с повторного пересказа Алексеевым всех тех обид, которые ему пришлось претерпеть  от Ефима Иванова и односельчан, считавших его чародеем. Потом судья стал опрашивать свидетелей, и Пелагея Тимофеева показала следующее:

- Идем мы, кормилец, с Авдотьей в Костомарову деревню, а  с нами Кузьма шел. Нагнал нас на дороге Ефим, и велел Кузьме воротиться домой. Кузьма заупрямился, а староста взял его за воротник и повел за собой

- Колдуном он его называл? - спросил судья

- Колдуном? – переспросила свидетельница, и чуть подумав, обрадовано подтвердила: - А как же! Колдуном-то зовут его все. Это из-за Ефимова сына и за другое всякое.

- Что же с сыном-то старостиным? Чем он болен? – поинтересовался судья 

- Миколашка-то? – снова переспросила Пелагея, и опять чуть подумав, затараторила: - Ой, болен, как есть, наскрозь болен! И посмотреть-то на того-то Миколашку, жалости подобно – кричит он, сердешный, день-деньской. Кричит, и все какого-то Кузьку взывает. Слушаешь, инда все сердце изноет!

         - Какого же он Кузьку зовет?

- А не знаю, кормилец! Чего не знаю, того не скажу, врать не буду. Он, Миколашка-то, по отчеству того Кузьму не называет – отвечала Пелагея

На том её допрос и закончился.

Следующим давал показания свидетель Иван Иванов:

- Ноне по лету, старостин сын Миколашка, годов ему 12-ть, стал больно кричать, – рассказывал он не спеша и обстоятельно: -  Уж Ефим, его баба, ну всё пробовали, ничего толку. Наши бабы  и хомут  на Миколашку надевали - вернейшее средство - но и то не помогло. Не унялся Миколашка и после хомута, кричит все благим матом: «Кузька! Кузька!!». Водили его в село Щурово, к тамошней знахарке, спрашивали: « Что за притча такая?», она-то и сказала: « У вас в селе «дурной человек» имеется».

– Скажите, - обратился к свидетелю судья: – заставляли ли староста Иванов Кузьму Алексеева просить прощение у своего сына Николая?

- Как же, ваше благородие, заставлял.

- Бил ли староста Кузьму?

- Доподлинно не скажу, ваше благородие – сам не видел.

После Ивана Иванова, вызван был Петр Иванов, который поведал о событиях в Кростылях так:

- Кузьма кланялся Миколашке в ноги, это точно, я сам видел. А делать  этак ему староста велел, Кузьме-то. Бранит он, Ефим то-есть, Кузьку. Бранит всячески, это точно, непристойными его словами обзывает, и ещё колдуном.

Сказав это, Петр Иванов ненадолго призадумался, а потом уже сам спросил судью:

- Так что же это, ваше благородие, выходит Кузьма-то наш, и не колдун вовсе? Хм! Только вот ведь с коровой-то как быть-судить?

- Какой коровой? – не понял судья

- Да моей, ваше благородие, коровой – быстро заговорил свидетель: - Ноне по весне корова моя вышла такая гладкая, да кругленькая, смотреть было любо-дорого! Кузьма возьми, да и похвали её. Опосля мы, по дурости своей, стали брать у него помои. И что же, сударь, сделалось? Корова-то стала худеть да хиреть, а скоро совсем зачахла, так и пришлось её зарезать.

Судья не нашелся, что ответить на этот вопрос Иванова, а потому почел за благо вызвать следующую свидетельницу, Авдотью Иванову, но ничего нового от неё не услыхал – показания Ивановой не очень рознились с теми, что дали предыдущие свидетели.

Покончив с опросом свидетелей, мировой судья обратился к тяжущимся, с таким предложением:

- Вы бы помирились, право! Дело-то пустое. Ведь колдунов не бывало на свете прежде, нету их и сейчас. Суеверие это все одно. Ты вот Ефим Иванов драться не имеешь права и обзываться. Того закон не велит. Так, что миритесь, или я решение на вас напишу!

Услыхав это обращение, Ефим Иванов насупился и обидчиво произнес:

- Эт чо же выходит? Как же это прикажите понимать – колдунов, вишь ты нет, и не было?!! Наши деды и отцы…. Ты, ваше благородие, того-с, это самое которого: чем злодея покрывать, да законами стращать,  лучше своею властью, от государя тебе даденой для пользы дела, не вели Кузьке колдовать. Ты накажи, накажи ему накрепко, чтоб он не смел людей более портить, и скотину, чтобы тоже не губил! А то, глядикось, новости какие – колдунов нету!

Пока  судья, пораженный этим выпадом, подбирал слова для достойного ответа, в разговор ввязался Кузьма, испугавшийся того, что его официально признают колдуном:

- Ваше благородие, вы не слушайте Ефима! Лета мои уже старые, еле-еле кормлюсь – куда мне колдовать-то! Скоро уж ответ держать за все грехи, пусть другие душу продают… Взыщи, кормилец , с него по закону.

Судья, уверившись, что плетью обуха не перешибешь, решил не спорить и не убеждать, а просто написал приговор: «Ефима Иванова, за нанесение обиды действием и клевету, приговаривается к аресту на один месяц. Вместе с тем, полагаю сообщить о принятии мер к прекращению суеверия местному приходскому священнику».

После объявления приговора, выходя из камеры мирового судьи, корреспондент «Современных Известий» увидал, как неподалеку в толпе мужиков стоял Петр Иванов, и что-то рассказывал, размахивая руками. Когда писавший под псевдонимом «Туземец» автор проходил мимо, до него долетела фраза:

- Вот он каков, Кузька-то наш! Он и мирового судью - ученого человека благородных кровей - сумел, вражья сила, приворожить своим колдовством. Тот попал под его чародейство, да и вынес приговор к Кузькиной пользе - засадил Ефима на месяц.

 

Страшная сила болдарион-травы

 

Ровно три года спустя, после разбора дела «коростельского чародея» Кузьки Алексеева, в Коломне произошло ещё одно преступление, вполне годившееся для хроник Инквизиторского Приказа. Всё началось с того, что 12-го марта 1871-го года из проруби на Москве-реке, выловили труп человека одетого лишь в исподнее белье. Доктор земской больницы, по приказу пристава коломенского участка, производя вскрытие, установил, что покойный попал в воду уже мертвым: в легких трупа воды обнаружено не было. Покойны подвергся жестокому избиению, и получил тяжелые травмы: ему проломили кость грудной клетки, переломали ребра, повредили печень. Но помереть от этих страшных травм несчастный не успел - прежде того он задохнулся, когда поперхнулся корнем валерианы, невесть каким способом попавшим ему в глотку.

Выяснение личности, столь странно умершего человека, не составило большого труда. Коломенским полицейским труп был предъявлен для опознания и  надзиратель одного из участков  опознал покойного, как Марка Лабзина, проживавшего в доме мещанина Петра Шкарина. Чины полиции, явившись к Шкарину, нашли его пьяным. Жена Шкарина, Акулина, увидав полицейских, заплакала, а когда супругов спросили об их жильце, Петр ничего не сказал, а Акулина завыла в голос.

В комнате, которую занимал Лабзин, было чисто прибрано, но все же полицейские углядели на полу, возле кровати, светлое пятно, так словно некрашеную половицу скоблили ножом. След такого же скобления нашли и на стене в комнате хозяев, и в сенях. Петра Шкарина забрали в участок и там допросили по всей строгости.

Запирался он не долго, но, признавшись, в том,  что убил своего квартиранта, Шкарин разгорячился, стал кричать:

- Того колдуна я казнить завсегда в полном праве! Нету такого закона, чтоб бабу портить безнаказанно! Болдырьян-трава матушка его наскрозь выдала!

Немного опешившие от таких заявлений полицейские  даже поначалу хотели вызвать доктора, поскольку слова подозреваемого очень смахивали на бред. Но потом, осторожненько расспрашивая его, сумели «разговорить» Петра Шкарина, и были вознаграждены, тем, что услыхали из его уст, редкий, даже для их бывалого уха, рассказ.

 

***

 

Мещанин Петр Николаевич Шкарин, проживавший в Коломне со своей женой Акулиной Владимировной в собственном доме, сдавал «углы» двум жильцам: мещанину Лабзину и крестьянину серпуховского уезда Котову, приехавшему на заработки. Жили они вполне ладно, пока в конце февраля, Акулина не пожаловалась Петру на то, что  Марк Лабзин навел на неё порчу. По словам Акулины, про то, что постоялец их слывет на улице за колдуна, она от соседок слыхала давно, да на беду свою, не удержалась, и  на правах хозяйки дома сделала жильцу какое-то житейское замечание. Тот, возьми да и ответь ей. Слово за слово, поругались они.  Марк-то и посулил ей:

- Я тте тыщу шишек насажаю!

Через некоторое время, когда перебранка и даже сама причина, из-за которой она возникла, Акулиной были уже позабыты, Марк подошел к ней, и как бы шутя, хлопнул её по плечу, ничего не сказав при этом, а лишь как-то этак весело посмотрев на неё. Вскоре после этого начались у Акулины боли и страхи – мужу она о них ничего не сказала, а открылась лишь со своей знакомой, старухе Мысовой, жене заштатного дьякона, как раз об эту пору зашедшей к ней в гости. Мысова выслушав, Акулину восприняла её горе как свое собственное, и обещала помочь, ибо,  по её уверениям, она «это дело знала, потому как сама претерпела»:

- Марк этот Лабзин, оченно подозрительный  по части чародейства –  уверяла дьяконица Акулину Владимировну, и чтобы это утверждение не выглядело голословным, поманила её к себе, и понизив голос, призналась: - Он мне, когда ещё предлагал, – тут Мысова скривила лицо, и противным голосом, которым по её мнению мог говорить Марк, предлагая этакую пакость,  просипела: « Хочешь, я тебя научу зубы и кровь заговаривать»? Я ему тогда так сказала: «Нет уж, увольте от такой радости! Стара я стала, да и того гляди в колдунью, с такими уменьями обратишься»! А он, вражий дух, только засмеялся этак презрительно: дескать, темнота кутейная – и пошел себе прочь.

Слушая дьяконицу, Акулина Владимировна только тяжело вздыхала, а та меж тем продолжала:

- Ты, голуба моя, меня послушай, - азартно вещала Мысова, оглядываясь по сторонам, словно, множество невидимых врагов подкрадывались к ним, чтобы подслушать тайности, которые она собиралась поведать: - Я те, золотце мое, верно слово скажу, потому как я и сама была порченной, знаю, как оно сладко жить с такой бедой! Портил меня ссыльный человек из Холмогор – повстречала я его, окаянного, в недобрый час, и беду почуяв, побежала прочь. А он, аспид, за мной погнался. Чую – не уйти мне, а коль нагонит, да сзади сделает, ещё того хуже! Набралася я тогда духу, встала да лицом к нему и оборотилась, а он, вражина, как наскочит, ды кык зыркнет на меня своими  глазищами, так мне в рот ровно сверчок прыгнул!

В этом месте Акулина, слушая дьяконицин рассказ, ахнула и руками, всплеснула, а Мысина, весьма довольная произведенным на слушательницу эффектом, переведя немного дух и для укрепления сил отхлебнув мадерцы, которой к чаю попотчевала её хозяйка, помотала головой, словно стараясь прогнать страх от пережитого, и продолжила:

- Нда-с, прыгнул тот сверчок, и в меня полез - я, было, стала кашлять, отплевываться. Да и где там! Уж он внутри меня поселился. И с того дня, спортилась я начисто: во мне словно птица какая-то билась и шевелилась. Такая, знаешь, большая птица - с гуся размером! Уж такую, я мать моя, через того «гуся» во мне, муку приняла, не сказать словами!

- Да что же за напасть-то такая! – вскинулась Акулина – Почему начальство дозволяет такие страсти над православными людьми вытворять, словно мы в Басурмании какой живем!?

- Начальство в этих делах само ничего не понимает! – авторитетно пояснила Мысова: - Заучились они, гордыни понабрались, простых людей в упор не видят, а в вере слабы, и обыкновенных вещей не знают. К ним с порчей и не ходи – только обсмеют, да того глядит оштрафуют. Ноне с такой бедой  не к каждому попу пойдешь – они теперь тоже, того-с, разные попадаются. Вот  исповедник мой, отец Захария, тот старичок опытный был - он людей молитвой лечил и травами, вот и пошла я к нему. Выслушал меня батюшка, и присоветовал мне траву, называемую «болдарион». Она, как сказывают, от грыжи, кровотечения и нечистого духа помогает. Дал о. Захария мне той травы, я её заварила, настаивала, пила, как велено было, а нечистый дух из меня и вылетел – прямо так воробьем изо рта и порхнул. Вот, голубка, ты и будь в надежде, принесу я тебе той травы, тогда мы точно знать будем: грыжа у тебя, или порча.

Свое обещание Мысова исполнила в точности и через несколько дней принесла в дом Шкариных остро пахнущие корешки «болдарион-травы». По велению дьяконицы Акулина их заварила, дала остыть и настояться, а пока суть, да дело, опытная в подобных вещах Мысова наставляла её:

- Ну, теперича гляди: нечистый дух, он ведь как? Он, не переносит    «болдарион», и ежели тебе пить тот настой будет противно, то значит и ага, точно значит порча. А если сможешь пить, так тогда надо к дохтуру идти, тогда, наверное, грыжа.

Испить столь целебного и волшебного зелья Акулина не смогла.  Она только понюхала пойло, настоянное на «болдорион-траве», и густой запах показался ей отвратительным.  Обо всем этом Акулина Владимировна, плача, рассказала супругу, чем привела его в полное замешательство:

- Не знал я, ваше благородие, чего и подумать, что предпринять – рассказывал потом следователю Шкарин.

С того дня как открылась Акулина мужу, жизнь в доме Шкариных обратилась в ад: днем и ночью «порченная» кричала, причитала и жаловалась. «Колдун Марк» пугал Акулину каждый день, но как он это делал объяснить, она не умела. Шкарина каталась по полу, визжа:

- Ой, батюшки! Ой, смерть боюсь Марка! Боюсь, боюсь, боюсь!!!!

И больше от неё добиться ни муж, ни кто другой не могли.

Петр Шкарин, было, собрался вовсе отказать Марку от квартиры, но «знающие люди» отговорили:

- Вовсе колдун проклятый осерчает, тогда и сам пропадешь: будешь остаток жизни как пес лаять или параликом шибанет!

Так они и жили под одной крышей.

 

***

 

Долго ли, коротко ли, терпение у Петра кончилось аккурат 10-го марта 1871 года: он, взяв штоф водки, пошёл к квартиранту «просить за жену прощения».  Расположившись за перегородкой, в углу у Лабзина,  выпили они по первой, по второй, а перед третьей чаркой, набравшись храбрости, Петр попросил опасного квартиранта:

-  Ты, эт самое, Марк Яклич, не держи, значить, зла на Акулину-то на мою! Известное дело – баба: волос длинен – ум короток! Ежели обидела она тебя чем, так то от простоты, без умысла, ты уж её прости Христа ради! Полно её мучить-то, пугать-то! Эвон как надрывается, словно корова не доенная!

Как раз в это самое время на Акулину, очередной раз «накатило», и с хозяйской половины дома слышались её душераздирающие вопли:

- Марк стоит, Марк грозит мне, пропала я!

Прислушиваясь к этим «руладам», Шкарин и Лабзин выпили ещё по стаканчику.

- Ну, дык как же ж? Простишь ли? – снова завел «деловой разговор» Петр.

- Да Господь с тобою! – отвечал ему квартирант, - В толк я никак не возьму, про что ты мне всё говоришь!? В чем я твою Акулину прощать-то должен?

- Так вон же орет, как! - с сердечной болью воскликнул Петр – Жена всё ж! Жалко!

- Я-то тут причем?! – уже сердясь, воскликнул Марк

- Люди на тебя показывают, Говорят, осерчал ты штой-то на нас, ну и подпустил бабе порчи! – признался Шкарин

- Кто говорит-то? – спросил Марк, ухмыляясь – Мало ли чего говорят! Вот говорят: «Кур доят!», а у них доить не за что!

Этот ответ Петр, истолковал как отказ в его просьбе, но себя пересилил, и решил пойти на последнее унижение: бухнулся перед квартирантом на колени, лбом об пол треснулся, и запричитал, подстать Акулине:

- Прости ты нас! Прости Марк Яклич, что тебе нас мучить! Али радость, какая от того?!

Квартирант, глядя на коленопреклоненного, здоровенного мужика, рассмеялся только, и сказал:

- Будет тебе Петр дурака-то валять! Давай-ка, вставай! Ты, чем на колени бухаться передо мною, Акулину бы вожжами поучил маненько. Глядишь, эта дурь с неё разом бы и сошла! У баб от полнокровия такое бывает, а как пустишь юшку, им легшает!

- Велишь?! – с надеждой отозвался Петр, вскакивая на ноги. – Ежели, отдеру её вожжами, довольным будешь? Отпустишь бабе?

- Тю! Да ты ополоумел совсем! – удивленно ответил Марк.

Эти слова были последней каплей, переполнившей чашу терпения Шкарина:

- Тут-то меня ваше благородие и забрало совсем! – рассказывал Петр далее на следствии:  – Ах, же, ты же, думаю, едрена вошь! Улыбочки все скалишь!? Да кыыык дам я ему стаканом по башке, а потом ещё, со всего маху, прям  по сопатке, да ещё потом ногой в брюхо - это когда он упал уже на пол. Поднял ему за волосья башку от полу, и говорю, а сам, вашбродь, от злобы ажно весь трясусь: «Ну, вражина колдовская говори, сей же момент, что прощаешь Акулину!» Взроптал он: «Прощаю, говорит, коль так дело оборачивается!» - «Э, нет, – говорю: – Ты, давай по всей форме сказывай!». Он крутиться начал: « По какой-такой форме!? Облом ты дубовый!» -  кричит.

- Дал я ему, ваше благородие, ещё разик в шею, чтобы он не обзывался, и говорю: «Повторяй за мною, чертенячий прислужник: «Бог простит, и я прощаю рабе божей Акулине, все её вины передо мною»! И заставил его я его этак повторить трижды! Вот как он всё это сказал, Акулина за стенкою затихла! Отпустило её. Обрадовались мы, и все уже втроем ещё водки выпили, «на мировую», хотя Марк конечно на меня маненько серчал, что я его побил, и потому сказал, что спать ляжет.

Как, оказалось, радовались они преждевременно: ночью на Акулину опять «накатило» и Петр проснулся от её дикого вопля: «Опять, опять, Марк опять мне грозит»! Пьяненький Шкарин, спросонок, выведенный из себя, пошел за перегородку к квартиранту, спавшему пьяным сном. Он сбросил Марка с постели на пол, и стал остервенело бить его руками и ногами, а остановился только когда почувствовал, что наносит удары по мертвому, как ему показалось, телу. Лабзин лежал, не шевелясь, как бесчувственное бревно.

- Корни-то ты зачем ему в рот пихал? – спросил следователь – Ополоумел что ли?

- Тут, ваше благородие, до того недалеко было, но с корнями это не я придумал. Как Марк затих, пошел я на нашу половину, и говорю Акулине: «Я его кажись, того, убил». А у неё в этот момент «откатило», соображала всё: «Не, говорит, Петя, от людей слыхала я, что колдуны так просто не умирают. Они только претворяются мертвыми! Сейчас проверить требуется!», и сует она мне эти самые корешки.

Это были корни того самого «болдариона», из запаса доставленного Акулине дьяконицей Мысовой. Вооружив ими мужа, она отправила его в закуток Лабзина, снабдив соответствующими инструкциями по применению «верного средства». Следуя этим указаниям, Петр Шкарин подойдя к распростертому на полу телу Лабзина, несколько корешков вложил ему в рукав нижней рубахи тот корешок, что был побольше, а остальные сунул ему в рот и стал ждать: не очнется ли «притворщик»?  Через некоторое время, убедившись, что Лабзин начал коченеть, а значит «умер окончательно», Шкарин связал ему руки кушаком, чтобы удобнее было тащить, отволок труп к реке и сбросил его в прорубь.

Содеянного Шкарины поначалу испугались не очень сильно – Петру льстило, что он, ровно былинный богатырь, одержал такую решительную победу над колдуном, а у Акулины припадки вовсе прекратились. Чего же лучше желать?! Второй квартирант, Варфоломей Котов, поведение Шкарина целиком одобрял, и вместе они, отмечая победу над силами зла, славно попили до самого того момента, когда утром 13-го марта в дом к Шкариным явилась полиция.

 

***

 

До суда Петр Шкарин просидел в тюрьме больше полутора лет: дело его слушалось 8-го декабря 1872-го года. В узилище ему стукнуло 43 года, к своему арестантскому положению он вполне привык, а потому, представ перед судом присяжных, держался спокойно. Высокий и плотный, с большим открытым лбом, он, сидя на скамье подсудимых, равнодушно поглядывал в зал, и так же равнодушно отвечал на вопросы, обращенные к нему.

Единственной свидетельницей на процессе была дьяконица Мысова, у которой попытались узнать: не был ли убитый Лабзин любовником Акулины Шкариной? Не в припадке ли ревности и размолвок на этой почве произошли обвинения в колдовстве, порче и побои с убийством? Дьяконица поведала суду, что Петр Николаевич и Акулина Владимировна жили дружно, а насчет того был ли у Шкариной любовник, она доподлинно не знает, но думает, что «тут дело не в амурах». Она как могла, растолковала суду и публике всю подоплеку событий развернувшихся в доме Шкариных в феврале-марте 1871-го года. Дьяконица много говорила, размахивая руками и гримасничая, рассказывала о чудодейственной «болдарион-траве»; о том, как сама была порченной, и как, по наущению премудрого отца Захария, прописавшего ей настой валерианового корня от буйства фантазии, она успешно избавилась от «нечистого духа в ней обитавшего». Этот её рассказ имел, в прямом смысле слова, оглушительный успех: публика в зале суда умирала со смеху, а председатель суда, М.М. Сухотин звонил в колокольчик, требуя тишины, но при этом хохотал и сам.  Мысова смотрела на смеющихся с состраданием, как на неразумных детишек. Выждав момент, когда хохот несколько поутих, она с горечью сказала:

- Смейтесь, смейтесь! Только болдарион-трава эта колдуну на пользу не пошла – так-то господа весельчаки! Марк колдун был: он и меня звал колдовству учиться, да не на ту напал! Мы в отличие от некоторых шибко ученых себя соблюдаем в чистоте!

Во избежание новых заявлений, могущих помешать ведению процесса. Мысову отпустили, больше ни о чем не спросив.

Это выступление, так поднявшее настроение всем присутствовавшим, очень помогло  подсудимому: дело Шкарина, из мрачного разбирательства в подробностях жестокого убийства, стало казаться курьезным и анекдотичным, и, сколь не покажется это странным, даже забавным. По крайней мере, жюри присяжных, в котором были 5 коломенских купцов, 4 мещанина и трое крестьян коломенского уезда, когда его спросили:

- Виновен ли Петр Шкарин в убийстве Марка Лабзина?

После непродолжительного совещания, ответило:

- Виновен, но заслуживает снисхождения.

Основываясь на этом вердикте, суд приговорил Петра Николаевича Шкарина к трем годам содержания в исправительном отделении тюрьмы гражданского ведомства, исчисляя ему срок наказания с момента ареста. Так что через полтора года Петр Шкарин вышел на свободу. 

 

Охота на ведьм в Троицких Озерках

 

И минуло ещё полвека, за которые Россия изменилась, как казалось совершенно неузнаваемо – в 1917-м году разразилась пролетарская революция, которая смела прежнее правление со всеми его устоями. Не стало и самой страны  Россия - вместо неё образовался СССР, а частью его была РСФСР, на территории которой и стояла древняя Коломна со своей округой. Новые власти рьяно взялись бороться « с мракобесием» и старыми обычаями, да только вот не очень-то у них как-то это дело пошло. Нет, внешне, наружно, все «соблюдали требования» - пролетарская власть обладал нравом нервным и ревнивым, и тем, кто хоть чем-то не выражал ей своей любви и преданности она мстила жестоко и мелочно. Так что наружно все были уж такими советскими людьми, что местным партийцам любо-дорого было писать отчеты по идеологической работе. Но те из них, кто был поумнее знал, что подведомственное им население большей часть «ваньку валяет» - сколь не бились разного рода ревнители «нового быта», а люди всё никак не желали «перековываться», и спустя целых 12-ть лет после пролетарской революции, в Троицких Озерках приключилась вполне средневековая история.

Там в осенний мясоед 1929-го года,  выдавали замуж Аграфену Скотникову, и когда все гулявшие на свадьбе уже порядочно подпили, с невестой вдруг сделалось дурно. Вернее на неё, как говорили в старое время, «накатило»: Аграфена стала плакать, а потом и вовсе заголосила. Сколько с нею не бились, никак её не могли успокоить! Такого рода «накат» является одной из форм известного феномена «кликушества». По глубоко сидящему в крестьянах, (а особенно крестьянках), убеждению, «накатывание» является следствием порчи, которую на человека наводит ведьма. С древних времен к определению виновника наведения порчи  применялась старинное средство – на кликушу надевали хомут и спрашивали: кто его околдовал, кто «подпустил порчи»? На свадьбе в Троицких Озерках поступили в точности по тому самому рецепту: на голосящую, заплаканную невесту натянули хомут, и стали спрашивать. Будучи в хомуте Груня долго корчилась, а потом прокричала: «Манька Крючкова!».

Как только она это прокричала, кое-кто из присутствующих потихоньку вышел из избы Скотниковых, и убежал прочь. Было чего опасаться – как только выяснилось, кто виновен в порче, родня и гости по местной традиции собрались идти казнить ведьму, а это могло обернуться самыми страшными последствиями для всего села. Ведь Манька Крючкова была не так себе просто бабенка, а член местного сельсовета - она входила в правление кооператива и считалась активисткой советской власти. Нападение на неё приравнивалось к террору против представителей власти, а это по советскому закону предусматривало наказание «вплоть до высшей меры». Мало того, это было время, когда чекисты всюду искали контрреволюционные организации, а нападение на Крючкову было бы для них просто подарком судьбы:  скроить из гостей свадьбы «террористическую группу, созданную для нападения на представителей советской власти», было делом совсем нетрудным. Таким образом, получалась какая-то двойная «охота на ведьм»: одни хотели убить мифическую колдунью, другие могли их убить, в рамках борьбы с не менее мифической угрозой социалистическому строю!

Ситуацию попыталась разрядить сестра невесты, прибежавшая к дому Крючковой первой. В том, что Манька была ведьмой, она ничуточки не сомневалась – но и с ведьмой ведь можно договориться! Согласно поверью, заклятье снималось, если наведший порчу прощал испорченного. Вот почему так спешила сестра: прежде чем мужики убьют Крючкову, она хотел снять с Груни порчу, ну, а потом уж пусть товарищ Крючкова сама выкручивается, как знает:

- Манька! – закричала сестра невесты с порога избы Крючковых: – Ты что же это сделала над нашей Груней-то? Ась? Беги скорее к нам, да прощай Груню! Мы на неё хомут надевали, и она на тебя указала – теперь мужики к тебе собираются, бить хотят, а потом сжечь заживо вместе с избой.

Прокричав это, сестра Груни убежала, а тут уж к избе поспешала невестина родня: П.К. Бакланов, А.А. Князев, и другие, с косами, топорами, просто колами в руках. Все пьяненькие, возбужденные, озлобленные и немного испуганные, они кричали Крючковой:

- Ведьма проклятая! Сжечь её живьем! И пепел по ветру развеять!

От расправы Марию Крючкову в тот вечер спасли сельские активисты: кто-то из сбежавших со свадьбы успел их предупредить, а у сельсоветчиков было оружие для самообороны  - в тот день оно им очень пригодилось – под  угрозой револьверов сельских «инквизиторов» разогнали.

Писавших об этом происшествии советских газетчиков более всего возмущало то, что все это происходило всего в 12-ти верстах от уездного центра. На двенадцатом году советской власти создавалось впечатление, что ни пятилеток, ни пропаганды, ни самой партии, руководящей жизнью страны вовсе не существует, а вокруг небольших анклавов советского строя, идет какая-то своя, непонятная жизнь дремучего царства-государства. Легче было разгромить белое движение и интервентов, чем одолеть «темное царство»! Местные Пулитцеры ограничились лишь выражением возмущения в адрес дикости селян, но далее эту тему не развивали, так и оставив нас в неведении относительно того, что же в дальнейшем стало с невестой Груней, и теми, кто хотел истребить ведьму из сельсовета в день её свадьбы. А жаль! Сюжетик вполне мог иметь весьма хитро закрученное продолжение: ведь всего год спустя после случая на свадьбе Аграфены Скотниковой началась «массовая коллективизация», со всеми вытекающими из неё последствиями. Кто первым «воспользовался случаем», чтобы отомстить: активистка ли Крючкова укатала «инквизиторов» в ссылку как кулаков, или они сгубили Маньку доносами о допущенных перегибах? Интересно, как складывались в дальнейшем отношения между Манькой и Груней, Баклановым и Князевым, их семьями? Не исключено, что вражда эта перекинулась на всю родню и длится по сию пору – в деревнях живут люди очень памятливые на подобные дела.

 

 


Hosted by uCoz