Помните фильм «Гусарская баллада»? Храбрые русские воины галантно приветствуют отставшую от обоза французскую актрису: «Ура, Жермон!» Хочется верить этому прекрасному образу. Но в то же время закрадывается мысль: «А как было на самом деле?» Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к давней истории.
В Европе на рубеже XVIII–XIX столетий французский стал языком культуры, дипломатии и образованного общества. Россия не была исключением. Традиция западничества у нас идёт со времён Ивана Великого: один Московский кремль чего стоит! Внука Ивана Третьего — Ивана Грозного — за глаза называли «английским царём». Что уж говорить об Алексее Михайловиче с его Немецкой слободой или Петре Первом!
К середине Осьмнадцатого века голландцев и немцев отодвинули на второй план французы. При Елисавете Петровне в столице действовал профессиональный французский театр. Дети русских бар с младенческих лет болтали по-французски и лишь потом кое-как овладевали родной речью.
Высший свет охватила настоящая галломания. Особенно это чувствовалось в делах театральных. В Россию приглашались знаменитые сценические мэтры, большие труппы актёров; заезжали гастролирующие знаменитости. В Европе работала целая сеть агентов дирекции императорских театров! Они вербовали иноземных артистов, певцов и музыкантов.
К исходу XVIII века французские актёры уже довольно охотно отправлялись в Россию. У себя на родине они не всегда могли найти творческий простор. С приходом к власти Наполеона трудности только усилились. Была введена цензура, многие театры закрылись. Немало актёров оказалось вовсе без работы. Истинным спасением для них стало желание русского императора Александра иметь у себя французскую оперную труппу. Исполнением монаршей воли занялся шеф дирекции императорских театров Нарышкин.
Сначала подобная труппа возникла в Петербурге. После того, как на неё обрушился оглушительный успех, появилась задумка создать аналогичный театр в Москве. Для выполнения сей задачи пригласили знаменитого режиссёра и актёра Луи Антуана Домерга, в театральных кругах известного как «мсье Арманд».
Домерг со всем своим семейством в 1805 году приехал в Россию и поселился в Москве. Вместе с ним кроме домочадцев, так же в разной степени причастных к театральному миру, прибыла настоящая звезда парижской сцены мадам Аврора Бюрсе, приходившаяся Домергу родной сестрой.
С детских лет Аврора проявляла завидные способности, музицируя на нескольких инструментах, сочиняя стихи и обнаруживая задатки незаурядной актрисы. На двенадцатом году жизни чудо-девочка отправила свои стихи Вольтеру. А тот ответил ей галантным стишком!
С этой переписки началась литературная известность Авроры, которую она укрепила, переведя драму Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние». Столь богато одарённая талантами девица в довершение ко всему была ещё и редкой красавицей. И чем старше становилась она, тем краше расцветала, совершенно сводя с ума поклонников.
Сама она полюбила парижского актёра Бюрсе и в шестнадцать лет стала его женой. Но едва ей минуло двадцать два, как Аврора овдовела. После смерти супруга мадам Бюрсе поселилась в доме брата. И когда ему предложили ехать в Россию, она отправилась вместе с ним. Но Аврора вовсе не была нахлебницей. Напротив, она оказалась одной из самых деятельных помощниц Луи Домерга. Вопреки распространённому мнению о людях искусства мадам Бюрсе была дамой весьма практичной, деятельной и оборотистой. Некоторые даже отзывались о ней как о «редкой проныре».
***
Сегодня это может показаться странным, но французских актёров совершенно не беспокоила европейская политическая ситуация. Они поехали создавать театр в страну, которую сейчас бы назвали «потенциальным противником» их отечества. Тогда мир не был ещё поделён идеологически, и соперничество разных стран не было роковым. Для частных лиц не считалось преступным проживание и любая деятельность во «враждебной» стране. Политика, война, финансы — это всё были какие-то «заоблачные сферы».
Штатские в боевых действиях участия не принимали. Отношение соперничающих армий к невоенным было нейтральным. Последних, бывало, грабили, у них со двора уводили лошадей, очищали амбары, обывателей и крестьян облагали дополнительными повинностями, но никому в голову не приходило рассматривать их как врагов. Просто шла война между государствами, а те, кто оказался в той местности, где разворачивались военные действия, просто «переносили тяготы», так же, как если бы это было стихийное бедствие.
Если же кто-то из частных лиц пытался вмешаться в ситуацию, скажем, брался за оружие как партизан или как-то иначе помогал «своим», то в случае поимки его ждала петля — как бандита или шпиона.
Домерг ни в коем случае вмешиваться в политику не собирался, а потому был неприятно удивлён, когда оная политика сама влезла в его жизнь. Через некоторое время после приезда актёра в Москву в Европе началась-таки война между странами коалиции, в которую входила Россия, с наполеоновской Францией. И вот Домерга и всё его семейство вызвали, вместе с другими иностранцами, большей частью французами, в казённое учреждение. Там от них потребовали дать присягу в том, что они обязуются не иметь никаких сношений с Францией — ни прямых, ни косвенных. В случае нежелания соблюдать эти правила предлагали немедленно покинуть страну. Эта строгая мера была предпринята не только в Москве, но и по всей России.
Так здешние иностранцы перестали получать письма с родины и европейские издания, а из русских газет понять что-либо они были не в состоянии. Жёсткая цензура изымала всю мало-мальски стоящую информацию. Приходилось лишь догадываться о том, что дела коалиционных сил идут не очень гладко. На вопросы о ходе войны русские либо вовсе не отвечали, либо отговаривались раздражённо, всем видом показывая, что эти вопросы им неприятны.
На многое открывали глаза рекрутские наборы, следующие один за другим с 1805 года по 1807-й. Сначала брали по четыре человека с сотни крепостных, годных к службе в армии, потом шестерых, наконец, по десятку. Это давало представление о потерях, которые несла русская армия... Новобранцев без устали муштровали на московских площадях, а потом французы стали свидетелями зрелища и вовсе экзотического: через город пошли огромные отряды азиатских кочевников. Они были вооружены копьями, саблями, луками и колчанами стрел, и, по слухам, эти грозные воины ловко обращались со своими древними орудиями войны.
Несмотря на явные признаки неудач сил коалиции, русские высказывали уверенность в победе и в разговорах о войне быстро съезжали на тему легкомысленности и самоуверенности французов, которая-де, конечно же, в конечном итоге их погубит.
Однако вскоре последовал страшный разгром под Аустерлицем, после которого был подписан Прессбургский мирный договор. Его, впрочем, отказалась признать Пруссия, и снова началась война. Об этой кампании иностранцам, жившим в Москве, было известно несколько больше, но всё же вести приходили со значительным опозданием, часто нагоняя друг друга.
Едва Домергу стало известно о походе Наполеона на Берлин, как тут же пришло известие о победе французского оружия в октябре 1806 года под Йеной, полном разгроме прусской армии, бегстве королевы в Кенигсберг, а оттуда в Мемель. Это были приятные слуху француза новости, которые в то же время оглушительно подействовали на всех московских немцев. Теперь уже и в среде иностранцев, прежде державшихся вместе, стали возникать трения.
В феврале 1807 года русские торжествовали победу в битве при Прейсиш-Эйлау. С французской точки зрения баталия не принесла явного преимущества ни одной из сторон. Но русские верили в свою победу однозначно. В храмах служились благодарственные молебны, хоры пели: «Тебе Бога хвалим», и над Москвой плыл праздничный колокольный звон.
Но прошло совсем немного времени, и в начале лета того же года пришла печальная весть: у Фридланда армия Бенигсена была сокрушена Наполеоном! Вскоре после этого, в июле 1807 года, был подписан Тильзитский мир. Россия вышла из войны.
***
С окончанием военных действий Луи Домерг выехал в Санкт-Петербург, где встретился с начальником дирекции Александром Львовичем Нарышкиным. Обсуждали перспективы создания французского театра в Москве. Сын Александра Львовича, поручик Лев Нарышкин, был ранен в сражении под Фридландом. Разговаривая с Домергом, он высоко отозвался о действиях французских гусар и стрелков, которые точным огнём выбивали русских офицеров. И потому, заслышав во французских рядах команду «целься в султаны», то есть в тех, у кого на киверах и фуражках были знаки офицерского достоинства, русские командиры спешно меняли офицерские треуголки с плюмажами на солдатские кивера.
Вообще же, по свидетельству Домерга, весть о заключении Тильзитского мира и сближении двух государей произвела на многих русских дворян гнетущее впечатление. На Наполеона тогда было принято смотреть как на предводителя мятежников, которого следует «обуздать». После подписания мира владельцы огромных земельных угодий и большого числа крепостных душ всерьёз опасались, как бы под давлением Наполеона император Александр не затеял реформы «в якобинском духе».
Политическая ситуация никак не добавляла популярности иностранцам. Врагов русские определяли просто, «на глазок»: по крою штанов и причёске. Явившийся при дворе с ненапудренными волосами, причёсанный «a la Titus» рисковал попасть в немилость. На улицах вслед иноземцам «с неподобающей доброму человеку причёской» кричали: «Ревитéли!» (революционеры) — и поясняли окружающим:
— Вон ещё один черноволосый, видать, из этих самых якобинцев!
Всё это было в России не новость. Ещё при императоре Павле Петровиче особыми указами запрещено было носить фраки, жилеты, штаны-панталоны, цилиндрического фасона шляпы, которые были признаны «революционными». Полиции было приказано срывать «цилиндры» с голов ослушников и рубить эти шляпы саблями и тесаками. Один англичанин, живший в это время в Петербурге, посчитав, что на него как на иностранца эти распоряжения не распространяются, выехал на верховую прогулку в цилиндре. Себе на беду он повстречал императора Павла, так же верхом. Сообразительный англичанин успел развернуться и пустился вскачь. Император скомандовал: «Взять наглеца!» В погоню бросились несколько верховых казаков из императорского конвоя, но дерзкого «цилиндроносца» спасла чистокровная лошадь — он оторвался от преследования и спрятался.
Павел запретил всяческие уличные сборища, и даже чтобы устроить вечеринку, требовалось получить разрешение в полиции. Сильно освещённые ночами окна вызывали подозрение: для чего там собрались люди? Нет ли у них преступных замыслов?
В особенно трудное положение попали астрономы. Специальным распоряжением по Академии Наук строжайше было запрещено употреблять при описаниях движений небесных светил слово «возмущение». Многие труды писались по-французски, где сей термин был одним из значений слова «revоlution». Актёрам всех без исключения театров, ежели во французской пьесе встречалось словечко «liberte» (свобода), велено было произносить «permission» (отпуск, увольнение). Фабрикантам под угрозой жестокого наказания запрещалась выработка трёхцветных лент и материй.
Но главной опасностью были признаны всё же не модные фасоны и цветные ленты, а идеи. Павел издал указ о создании цензурных таможен: с 1797 по 1799 годы эти органы конфисковали тиражи 639 книг, которые предполагалось ввезти в Россию из Европы.
Большинство книгопродавцев были удручены препонами на таможнях. Но они огорчались не очень, ибо возник дикий ажиотажный спрос на все книги, ещё имевшиеся в лавках. В те дни скупалось всё подряд, даже то, что годами валялось в дальних чуланах. Распродав всё, что только у них было, книгопродавцы подумывали о закрытии своих лавочек. Но тут император Павел нежданно-негаданно помер, как тогда поговаривали, «от апоплексического удара... табакеркой в висок».
После смерти Павла Петровича модники извлекли из шкафов припрятанные панталоны и цилиндры, облачились во фраки и жилеты; астрономы опять стали употреблять «revоlution» в своих трудах; книжная торговля на радость продавцам воспряла с подвозом свежего товара, а благословенные деньки, когда публика хватала всё подряд за двойную цену, вспоминались как занятное приключение былых времён.
Но не прошло десятка лет, как эти самые «былые времена» начали возвращаться.
Тем не менее, невзирая на неприязнь ко всему «революционному» в русском высшем обществе, это как-то не касалось театра и искусства вообще. И Домерг отправился в Европу для набора актёров и вербовки театральных рабочих на службу при московской французской труппе.
Однако политика в очередной раз подложила свинью «мсье Арманду» и Александру Львовичу Нарышкину. Стоило французскому режиссёру выехать в свой деловой вояж, как в Европе началась новая военная кампания. Домерг, находясь в немецких землях, оказался отрезан от России. Все связи оборвались, ни известий, ни денег оттуда не приходило. Домерг распустил набранных им людей, а сам отправился в Кассель — столицу нового королевства Вестфалии, где царствовал брат французского императора Иероним Бонапарт. Вот к придворной труппе этого весёлого короля и пристроился мсье Домерг, отыграв на сцене придворного театра целый сезон.
В 1808 году связи с Россией восстановились, и Домерг, вернувшись в Москву, снова занял пост режиссёра и директора театральной труппы. При всеобщем хулении и поношении Наполеона и всего заграничного их игра охотно принималась, их искусство высоко ценилось, с ними водили знакомства и приглашали в свои дома.
Ничуть не стесняясь присутствия французов, их русские знакомые, переговариваясь привычно по-французски, уничижительно отзывались о Франции и её жителях, не скрывая, что жаждут военного реванша и желают поквитаться за старые обиды. Никого совершенно не пугало могущество Франции, все её прежние победы над противниками.
***
По мере того как Великая Армия продвигалась к Москве, недовольство и подозрительность в отношении французов всё увеличивались. Отразилось это и на зрительских симпатиях. В Петербурге, в Малом театре (потом ставшим Александринским) русская и французская труппы давали представления попеременно. У русских актёров был грандиозный успех: давались в основном патриотические пьесы на исторические темы: «Пожарский», «Илья-богатырь», «Дмитрий Донской», «Всеобщее ополчение» — и балет «Любовь к отечеству». Влияние этих постановок на умы было столь велико, что зал то и дело разражался овациями и криками, а во время спектакля «Всеобщее ополчение», в тот момент, когда по призыву патриотов русские люди отдавали на благо отечества своё имущество, один из зрителей, захваченный этим действом, вскочил с места и, метнув на сцену свой бумажник, прокричал:
— Вот, возьмите и мои последние 75 рублей!
Так же большим успехом пользовались комедии «Модная лавка» и «Уроки дочкам», главным смыслом которых были насмешки над французами и их нравами. Выходя на сцену после своих русских коллег, французские лицедеи оказывались в проигрыше, хотя тоже пытались потрафить публике. Но даже постановка режиссёром Домасом пьесы Озеровского «Дмитрий Донской» с мадам Жорж в роли княжны Ксении «не нашла в публике сочувствия». Высшая аристократия демонстративно бойкотировала спектакли французской труппы, а вслед за нею и остальная петербургская публика перестала посещать спектакли французов. После того, как на очередной спектакль явился лишь один зритель (да и тот был цензором), труппа объявила о роспуске.
Неприязнь к французам уже перестали даже маскировать. Многие природные русские поплатились за привычку изъясняться по-французски в обществе. Услыхав французский говор на улицах, простолюдины хватали «франкофилов», били их, тащили «шпионов» в полицию.
Такой участи едва избежал директор петербургских императорских театров князь Тюфякин, имевший неосторожность на обедне в Казанском соборе что-то спросить у своего знакомого по-французски. В один миг князя окружили обыватели, дабы «учинить над ним насилие». Выручил господина директора ловкий полицейский офицер, который ужом ввинтился в толпу, пробрался к князю и, официально представившись, строго потребовал следовать за ним к петербургскому главнокомандующему графу Вязьмитинову. Перепуганный Тюфякин подчинился безропотно, и полицейский вывел его из толпы. Но она не отстала от них. Вслед за «подозрительной персоной» и его конвоиром люди вышли из собора и отправились по улице, где к ним прибавились зеваки и прохожие. «Старожилы» толпы объясняли новичкам, что в Казанском соборе поймали важного шпиона, которого теперь ведут к главнокомандующему на расправу. Толпа шла за князем и офицером до Большой Морской улицы, где располагалась резиденция Вязьмитинова, и осталась ждать у ворот, за которые их не пустили часовые.
Главнокомандующий, узнав о беде, приключившейся с князем Тюфякиным в соборе, приказал вывезти его в закрытом экипаже через ворота, выходившие на другую улицу, а к народу, толпившемуся у парадного входа, отправил полицмейстера Чихачёва, который объявил, что личность подозрительного человека вполне установлена — никакой он не французский шпион, а русский князь.
В Москве французским актёрам также приходилось несладко. Бывали случаи, когда публика устраивала им настоящие обструкции. Жертвой такого своеобразного патриотизма стала знаменитая певица Филлис Андре. Эта актриса и редкой красоты женщина стяжала себе заслуженную славу на оперной сцене, служа во французской труппе Петербурга.
Мадам Филлис обожали при дворе, и ей удавалось патронировать своих коллег-соотечественников. В частности, когда в 1807 году встал вопрос об иностранцах, которым предлагалось либо выехать из страны, либо принять русское подданство, любимица императора сумела отстоять для актёров льготу не делать ни того, ни другого, а ограничиться лишь подпиской не иметь сношений с Францией.
Но летом 1812 года и высокие связи не смогли уберечь её от проявлений неприязни. Выехав с концертами в Москву, милейшая Андре и не подозревала, что ей готовят настоящую ловушку, чтобы провалить выступления.
Предводительствовал группой зрителей, решивших «дать бой французам», богатый москвич Пётр Гусятников. Он был ярым «англоманом», в то время как в Москве преобладали «франкофилы», и оставался верен себе даже под страхом «неудовольствия» императора Павла. Именно в те поры его племянник экс-гусар Николай Гусятников ввёл в Москве моду на знаменитую английскую забаву — парфорсную охоту — и долго не ликвидировал её, даже когда по распоряжению императора Павла начались гонения на «английские затеи».
Былые забавы были оставлены с началом войны в 1812 году. Николай Михайлович вновь поступил в военную службу, а его дядюшка, не имея возможности вступить в армию, решил «вымести французский дух с русской сцены». Дело в том, что Пётр Михайлович Гусятников был отчаянным поклонником певицы Сандуновой. Узрев в мадам Андре конкурентку своему кумиру, он создал целую зрительскую партию для срыва гастроли.
В день премьеры они все пришли на представление, а Гусятников купил кресло в первом ряду. Как только Филлис Андре запела, Пётр Михайлович демонстративно заткнул себе уши, встал и пошёл вдоль первого ряда кресел к выходу. Этот его манёвр повторили и остальные участники заговора, превратившие концерт в антифранцузское выступление.
Но всё это показалось сущими пустяками вскоре после того, как пришла весть о падении Витебска. Через Москву потянулись обозы французов, высланных из Петербурга в Сибирь. На глазах Домерга арестовали мсье Этьена, служившего учителем в богатом московском доме, потом взяли молодого поэта Теро — ему не помогло даже то, что он выпустил сборник довольно популярных анекдотов (коротких историй) и сочинил поэму в честь императора Александра. Вскоре пришёл черёд и Домерга...
***
Новый московский главнокомандующий, назначенный перед самой войной, граф Ростопчин, сформировал команду из чиновников, которые были готовы выполнить любое его распоряжение. Свою деятельность на посту главнокомандующего граф Фёдор Иванович начал с решительной реорганизации московской полиции.
«Я преобразовал, — писал он в своих воспоминаниях, — полицейских шпионов, которые стоили дорого и были бесполезны в такое время, когда все мы испытывали страх, а общество томилось неизвестностью. Мне необходимо было знать, какое впечатление на умы производят военные происшествия. С той целью я воспользовался усилиями трёх агентов. Они, переодетые, постоянно проводили время, бродя по улицам, вмешивались в толпы, которые собирались в трактирах и кофейнях. Являясь ко мне, они отдавали отчёт о слышанном и получали от меня наставления».
С началом войны граф обратился к аббатам двух католических приходов города с призывом разъяснить прихожанам, чтобы они были «в поступках своих благоразумнее и в разговорах ограничивали себя скромностью», напомнить им, что Россия многим из них оказала гостеприимство, обогатила, предоставила кров беглецам, став иным новой родиной.
Одновременно по приказу Ростопчина было усилено наблюдение за иностранцами, в особенности за французами. Для слежки за ними была приставлена специальная команда во главе с полицейским агентом Тигри, итальянцем по крови, говорившим на многих языках. Для московских иностранцев этот Тигри стал сущим кошмаром. Казалось, он был всюду: всё видящий, слышащий, понимающий любую речь! По его донесениям несколько десятков иностранцев Ростопчин распорядился выслать вон из Москвы, многие подверглись арестам и даже телесным наказаниям.
Под эти репрессии вместе с десятками других иноземцев попал и Луи Домерг. В ночь с 19 на 20 августа 1812 года в первопрестольной были произведены многочисленные аресты французов. В доме Домерга об этом узнали, когда утром прибежал сын одного купца-француза. Он рассказал, что людей брали организованно, по неким спискам. Родственники «мсье Арманда», услыхав об этом, стали убеждать друг друга, что им-то бояться нечего: во-первых, они приехали по приглашению самих русских властей, во-вторых, жили в доме шведского консула, на который распространялись права дипломатической экстерриториальности, в-третьих….
Но, как оказалось, все их рассуждения были вздором. Война научила русских «закрывать глаза на условности», вроде неприкосновенности жилища шведского консула и прочие. Едва только в полдень Домерг с семейством сел за обеденный стол, как по его душу явились двое полицейских-будочников с алебардами, которые велели Луи-Антуану Домергу идти с ними, не оказывая сопротивления. У ворот их ждал экипаж, на котором арестованного отвезли в один из полицейских домов. В большой зале, куда его ввели, Домерг обратил внимание на листы бумаги, вывешенные в углу — это были те самые «проскрипционные списки», о которых он утром слыхал от купеческого сына Робéра. Люди, занесённые в эти списки, были разделены по категориям и по алфавиту. Так что фамилия Домерг оказалась первой в первой категории подозреваемых. Это означало, что режиссёра считают опаснейшим типом. Неприятно поражённый этим открытием, Домерг попросил разрешения отправить домой записку, но этого ему не разрешили.
Потом ничего не происходило целых десять часов, и лишь вечером Домерга отвели в дом Лазарева, где содержали всех арестованных иностранцев.
Обращённый в тюрьму частный дом был совершенно не приспособлен для содержания в нём большого количества людей, но даже более, чем неудобство их положения, арестованных пугало происходящее снаружи… Из разных мест к месту их заключения стала собираться московская чернь. Был слух о том, что в доме Лазарева держат арестованных французских шпионов. Слыша крики, французы не на шутку опасались, что их попытаются убить: охрана состояла лишь из одного полицейского офицера и солдата, снабжённых только холодным оружием. Впрочем, аресты продолжались, и уже через несколько часов иностранцев собралось свыше четырёх десятков человек, а потому охрану усилили командой из шести инвалидов (пожилых солдат).
Арестам подверглись не только французы, но и швейцарцы, австрийцы и немцы: гамбургцы и пруссаки. Всё необходимое арестантам доставили родственники, передавшие им матрацы и еду. К счастью, томиться неведением о своей дальнейшей судьбе им пришлось недолго. Утром следующего дня им объявили о том, что решено всех подозрительных иностранцев выслать из Москвы в отдалённые губернии, но куда именно, не сказали.
Переговорив между собой, товарищи по несчастью устроили складчину по 10 рублей, и на эти деньги было закуплено самое необходимое для дороги, о протяжённости и трудности которой оставалось только догадываться. Известно было лишь то, что для арестантов приготовлена речная барка, на которой их всех повезут.
Поздним вечером, когда уже стемнело, в дом Лазарева прибыл полицмейстер Волков. Вот его речь.
«Господа! Мой долг возлагает на меня в отношении вас неприятное поручение, но я его исполню со всем вниманием, которое требует ваше положение. Я в ваших же интересах должен предупредить, что офицер, которому поручено вас сопровождать, получил самые строгие распоряжения на ваш счёт. Не ухудшайте своей участи, ставя себя в положение, в котором с вами будет поступлено весьма строго».
Когда толпе, собравшейся под окнами дома Лазарева, стало известно, что «шпионов» высылают, в ней начались волнения. Тогда Волков почёл за благо вывести арестованных через чёрный ход, но и там их поджидала толпа. На крик этих людей, извещавших о том, что «шпионов» потихоньку уводят, от парадных дверей набежало множество народу. Волков со своими инвалидами едва сумел проложить путь для арестантской команды. Толпа пошла за ними следом на берег Москвы-реки, где для иностранцев была устроена перекличка.
При свете фонаря Волков зачитывал фамилию из списка, и названный им человек рысцой перебегал по доскам на борт барки. Когда там оказались все внесённые в список, полицмейстер прочитал специальную прокламацию Ростопчина. «Французы! Россия дала вам убежище, а вы не перестаёте выражать против нас свою враждебность. Дабы избежать кровопролития и не запятнать своей истории подражанием вашей адской революционной ярости, правительство увидело себя в необходимости удалить вас. Вы оставите Европу и отправитесь в Азию. Вы будете жить среди народа гостеприимного, верного своим клятвам и слишком вас презирающего, чтобы делать вам зло. Постарайтесь сделаться там добрыми подданными, потому что никогда вам не удастся заразить народ вашими вредными принципами. Взойдите на эту барку и постарайтесь не сделать её ладьёй Харона».
После этого обращения барка отчалила и пошла вниз по течению Москвы-реки.
Домерг полагал, что на него подозрение пало из-за резкости его характера, вспыльчивости и склонности высказываться прямо, невзирая на лица. Как и многие режиссёры, Домерг был человеком несдержанным на язык, требовательным и недипломатичным. Среди московского начальства, привыкшего к чинопочитанию, раболепию или, по крайней мере, к светскому этикету, «французский комедиант» прослыл едва ли не якобинцем. Подозрение в шпионаже на него пало ещё до войны, когда кто-то из усердных наблюдателей подсмотрел, как ловко он гонял по сцене театра огромную массовку человек в пятьдесят, добиваясь синхронности движений, и заподозрил в нём «переодетого офицера», который раньше-де учился управлять маршировкой и строевыми упражнениями солдат.
Впрочем, почему именно его выслали, было не так уж и важно — что произошло, того уже не вернёшь, — гораздо более «мсье Арманда» и его товарищей по несчастью занимала мысль о будущем, которое пока рисовалось им весьма туманно...
Кое-как обустроив свой плавучий дом или тюрьму, изгнанники распределили обязанности. Так как река сильно петляла, их родственники, ехавшие прямой дорогой на извозчиках, ещё несколько дней кряду сопровождали высланных, передавая им разные припасы, ободряя, чем можно.
Постепенно страхи их отошли, путешествие развеяло хмурое настроение, и все иноземцы несколько повеселели. Из-за сильной жары тем летом вода в реке сильно обмелела, и до Коломны, отстоявшей от Москвы в ста верстах, барка тащилась целых восемь дней, прибыв туда 1 сентября, впрочем, намного обогнав основной поток беженцев из Москвы.
Недалеко от города барка встала на якорь, и капитан отправился в Коломну, чтобы узнать у местных властей, куда им предписывается двигаться далее и не присылал ли граф Ростопчин каких-либо особенных распоряжений относительно ссыльных. Оказалось, что никто ничего не присылал, местные городничий и воинский начальник никаких распоряжений о ссыльных не получали — они вообще о них впервые услыхали.
Возиться с какими-то иноземцами из Москвы ни у кого не было желания, а главное, времени. Город превратился в перевалочный пункт огромного количества раненых. Единственное, что могли порекомендовать капитану, так это двигаться далее, к Рязани, и там у губернского начальства спрашивать дальнейших распоряжений.
Получив известия о том, что им предстоит продолжить свой маршрут до Рязани, ссыльные попросили у капитана разрешения пополнить запас продуктов, и выбранная меж ними депутация, в состав которой вошёл и Домерг, под конвоем двух инвалидов отправилась в Коломну. Проходя улицами города, они видели множество санитарных повозок, повсюду можно было заметить раненых, которые занимали все удобные частные дома и общественные места. Ничего не знавшие иноземцы предположили, что где-то произошло кровопролитное генеральное сражение. Через инвалидов они стали расспрашивать: откуда поступают раненые? Оказалось, что все они привезены из-под села Бородино, где произошла огромная битва; большинство раненых были ветеранами корпуса князя Багратиона.
Некоторое время на иноземцев в Коломне совершенно не обращали внимания. Но после полудня кто-то отметил странность покроя костюмов, а потом несколько москвичей из числа тех, кто выехали загодя, узнали в незнакомцах высланных Ростопчиным «французских шпионов». Они живо растолковали коломенцам, кто такие эти люди, закупающие провизию и расспрашивающие всех о сражении при Бородине.
Сбежалась огромная толпа народу, сыпавшая ругательствами; в иностранцев полетели камни. Пришлось спешно ретироваться к своей плавучей тюрьме, предусмотрительно оставленной в полуверсте от города. Когда они прибежали с известием о грозящей опасности, капитан отдал команду спешно поднимать якорь, и они вышли на середину реки, прежде чем до места стоянки добрался авангард ужасной толпы.
Упускать добычу разъярённые обыватели не желали. Пользуясь тем, что река делает перед городом большой изгиб, более известный под названием Пьяной луки, они «напрямки» бросились к разводному плашкоутному мосту, переброшенному через реку возле города, рассчитывая там перехватить беглецов. Началась настоящая гонка между барочниками и их преследователями. К счастью для ссыльных, барка успела проскочить мост, прежде чем его успели свести.
Но и эта неудача не остудила пыла толпы. Коломенцы преследовали барку по берегу, очевидно рассчитывая, что капитан по незнанию фарватера может угодить на одну из мелей коварной реки. Эта погоня прекратилась лишь после того, как недалеко за городом барке ссыльных повстречался поднимавшийся вверх караван барж, груженных боеприпасами. Им командовал генерал Измайлов, имевший под своим началом большую караульную команду. Генерал взял путников под свою охрану и проводил до места впадения Москвы-реки в Оку, где на огромном водном пространстве барка была уже совершенно недоступна сухопутным преследователям.
Плавание до Рязани заняло ещё двадцать дней, прежде чем высланные из Москвы иностранцы увидали этот город на берегу Оки. Дорогой они несколько ночей кряду видели огромное зарево на горизонте и никак не могли понять — что это такое? Удовлетворить их любопытство было некому, и потому они предполагали самое разное.
По прибытии в Рязань начальник караула снова отправился узнавать о том, каковы были на их счёт распоряжения, но оказалось, что и там никто ничего о них не слыхал. Город был забит ранеными и беженцами, всюду царила суматоха огромного табора людей, едущих неведомо куда. Рязанский губернатор, услыхав, что перед городом на якоре стоит барка со ссыльными французами, дал им распоряжение немедленно уходить дальше по Оке, на Нижний Новгород, так как был уверен, что вскоре в Рязань пожалуют французы.
Так на барке узнали, что Москва оставлена русскими, а то зарево, которое они видели дорогой, оказалось атмосферным отражением колоссального пожара, вспыхнувшего в городе после отступления из него русских войск...
***
В Москве театры функционировали почти до самого вступления в город наполеоновской Великой Армии — последнее представление было дано 30 августа 1812 года в новом театре, построенном вблизи Арбатских ворот. Русская труппа давала патриотическую драму Сергея Николаевича Глинки «Наталья, боярская дочь», кульминацией которой был пожар. Это последнее представление послужило пророчеством — через четыре дня Москва запылала по-настоящему.
Члены семьи Домерга и несколько актёров из его труппы, после ареста своего патрона нашедшие приют в доме князя Гагарина в Басманной части города, сначала были ограблены русскими мародёрами, а потом едва успели выскочить на улицу, когда дом загорелся.
Потеряв всё самое необходимое и саму крышу над головой, французские актёры несколько дней мыкали горе, голодные, грязные, почти голые, бродя среди развалин и пожарищ, в которые обратились целые улицы Москвы. Выручила их мадам Аврора Бюрсе, после высылки брата взвалившая на себя обязанности директрисы труппы. Она сумела добиться толку от французских офицеров, узнав, что лучше всего обратиться за помощью к префекту императорского двора, генералу Боссе. В московском хаосе мадам Аврора смогла разыскать генерала и пробилась к нему на приём. Добиваться столь поразительных успехов ей помогала былая парижская известность: многие офицеры её узнавали или припоминали имя звезды парижской сцены.
Генерал Боссе, внимания и участия которого столь страстно добивалась мадам Бюрсе, оказался в кутерьме московской неразберихи довольно случайно. Незадолго до Бородинского сражения он из Парижа привёз императору портрет его сына и получил приказ остаться при Главном штабе, исполняя обязанности префекта двора в походе. Переговорив с мадам Бюрсе, мсье префект ей вполне посочувствовал, обещал помочь и не надул. Действительно, уже на следующий день, завтракая с императором, он рассказал ему, в каком затруднительном положении оказались французские актёры. Этот рассказ очень заинтересовал Наполеона — Боссе подал ему хорошую идею.
Приказав своим войскам войти в Москву, император Наполеон совершенно искренне полагал, что этим собственно война в России и закончится. Уже развивались планы обустройства древнего города для долгого постоя, превращения Москвы в главную базу Великой Армии. Предполагалось заведение торговли с местным населением, создание органов самоуправления и прочего, необходимого для жизни в оккупированной стране.
Первый неожиданный удар по планам Бонапарта нанёс страшный пожар Москвы, который начат был оставленными в городе диверсантами-поджигателями, а потом уже разросся сам собой до катастрофических масштабов. С торговлей тоже не больно ладилось. Окрестное население было напугано военными событиями, боялось иноземцев, норовивших не столько купить, сколько отнять силой. Перспективы дальнейших событий были не ясны — русские не атаковали, но и на мирные предложения не отвечали. Странная пауза, наступившая в боевых действиях, скверно действовала на бездельничающую армию. Реквизиции, затеянные Наполеоном в сентябре, обернулись массовыми никем и ничем не контролируемыми грабежами, а подвоза продуктов не было. У рядовых солдат в карманах звенело золотишко, а на руках сияли перстни с драгоценными камнями, но при этом во всей Москве не было никакой возможности купить свежую булку.
В довершение всех бед с отрядами французских мародёров вполне успешно конкурировали шайки русских грабителей, которые выбирались из своих укрытий ночью. Всё вместе это разлагающе действовало на дух и дисциплину армии. Наполеон как опытный полководец попытался найти способ хоть как-то поднять настроение своих людей, спасти их от одичания, которое неожиданно быстро проявилось в разорённом городе.
Ведая, как сильно на людей действуют театральные представления, Бонапарт приказал генералу Боссе принять на себя обязанность «директора императорского театра» и немедля приступить к организации представлений в Москве.
Префект двора в тот же день отправил офицера отыскать мадам Бюрсе и пригласить актёров к нему для знакомства. Аврора Бюрсе представила генералу своих коллег: мсье и мадам Адне, Перроне, Госсе, Санве, Лефевра, Ламирель, мсье и мадам Андре, Перегюн, Лекен, сестёр Ламирель. Вид служителей Мельпомены был на редкость жалок... Актёр парижского театра «Сен-Мартен» трагик Адне был облачён во фризовую шинель, а в руках мял шапку русского ополченца; исполнитель ролей «первых любовников» Пероне украсился семинарским сюртуком и старинной треуголкой; «благородный отец» переминал босыми ногами и старался не показывать драных локтей кафтана, накинутого на голое тело, а сценический злодей и вовсе не имел важнейшей части мужского туалета — пред ясны очи префекта двора он явился без штанов, кутаясь в короткий испанский плащ. Костюмы дам были столь же скудны и едва прикрывали наготу. Лишь сама Аврора Бюрсе выглядела более или менее прилично, сохранив кое-какие наряды из числа сценического реквизита. На ней была-таки самая настоящая юбка, в которой она играла роль королевы Марии Стюарт, и красная душегрейка на заячьем меху. Голову директрисы венчал тюрбан со страусовым пером, сохранившийся от костюма спектакля «Три султана».
По приказу генерала Боссе труппе предоставили возможность привести себя в порядок. Комендант Кремля граф Дюма открыл для них все кладовые дворцов. Похожие на бродяг-оборванцев актёры рылись в старинных сундуках, разбирая наряды былых времён, поражавшие не только покроем, но и роскошью отделки. Мужчины облачились в старинные русские кафтаны, а женщины в атласные роброны, модные во времена их бабушек. Но надевать всю эту роскошь пришлось на голое тело — никакого белья отыскать так и не удалось.
***
Пока актёры мылись, одевались, ели и пили, неутомимая мадам Бюрсе отправилась с порученцами Боссе искать помещение под театр. Собственно, выбирать особенно было не из чего: все московские театры сгорели. Уцелел только зал с театральной сценой в доме генерала Позднякова на Никитской улице. В былые времена в этом частном театре екатерининского вельможи играла замечательная труппа, составленная из крепостных актёров, обученных у лучших мастеров. Вся Москва стремилась попасть к Позднякову на представления. При театре содержался большой зимний сад, в котором Поздняков устраивал свои знаменитые карнавалы, являясь на них ряженным то китайцем, то турком. Один из его кучеров, здоровенный бородач, был наделён даром имитатора: укрывшись среди померанцевых кустов и деревьев сада, он услаждал слух чудесными соловьиными трелями в разгар зимы.
Былое великолепие здания пострадало, когда в начале сентября 1812 года в доме Позднякова побывали мародёры. Но главное: сцена, зал, крыша и стены уцелели. По приказу префекта и директора театра Боссе дом привели в порядок: где требовалось, подчистили, подкрасили, побелили; что нужно было, починили и отремонтировали.
Потом за дело взялась мадам Бюрсе. Занавес сшили из цельных кусков парчи, реквизированных в золотокружевных рядах, уцелевших от грабежей. Вместо люстры приспособили церковное паникадило на 170 свечей, которое перенесли в театр, сняв с потолка в какой-то церкви. Ложи задрапировали роскошными материями. Сценический реквизит был невероятно богат: дорогая мебель, бронзы, скульптура, украшения — всё было настоящим. Их взяли из обстановки кремлёвских дворцов и галерей Чудова монастыря, где любезный мсье Дюма предоставил свободу распоряжений мадам Бюрсе и подвизавшемуся в качестве режиссёра балетмейстеру Ламирелю.
Кроме актёров труппы Бюрсе в театр пришла водевильная актриса Луиза Фюзи и несколько любителей из числа парикмахеров, аптекарей и приказчиков модных магазинов с Кузнецкого моста. Среди солдат Великой Армии отыскались люди, прежде служившие в театрах, умевшие обращаться с театральными машинами: оркестр был составлен из лучших музыкантов французской гвардии. Таким образом, театр был укомплектован полностью и вполне солидно. В три дня (!) подготовка была закончена, о чём Боссе и доложил Наполеону, приятно удивив императора.
Репертуар театра, возникшего среди развалин, подбирали Боссе и мадам Бюрсе. Они решили использовать пьески забористые, весёлые, поднимающие боевой дух военных людей. Для дебюта выбрали оперетку «Игра любви и случая» и водевиль «Любовник — автор и слуга».
При распределении ролей и амплуа прежде гордые и своенравные корифеи сцены были смирны и покладисты, безропотно принимая назначения и тексты. От былых интриг, без которых не обходится ни одна труппа при раздаче ролей, не осталось и следа. Все понимали: этот театр, явленный из ниоткуда, их единственный шанс на спасение.
Первое представление новый московский театр дал 7 октября 1812 года. Вокруг дома Позднякова «на всякий случай» были выставлены усиленные караулы, а по всей Никитской ходили усиленные патрули. Также приготовили бочки с водой, лестницы и багры: напуганные сентябрьским пожаром, устроители праздника не желали рисковать. Афиши были рукописные, и кассы не успели завести. Мадам Домерг или Аврора Бюрсе продавали билеты прямо на галерее, перед входом в зал.
В партере первые ряды были заняты солдатами Старой гвардии, у большинства из которых на мундирах красовались ордена Почётного легиона. Оба ряда лож были забиты битком офицерами всех родов войск и наций. Женщин в театр пришло немного — главным образом это были жительницы Кузнецкого моста: модистки, служащие модных магазинов, застигнутые войной в Москве, и гувернантки, оставшиеся в городе без определённых занятий. При всякой оказии публика восклицала: «Vive L`Empereur!», «Vive Napoleon!»
Дебют принёс успех — зрители долго аплодировали, кричали «Браво!». Цветы и ленты сыпались на актёров градом. Можно сказать, что затея с театром в Москве оказалось самой удачной из всего, что пытались предпринять французы и те немногие москвичи, которые согласились войти в созданный завоевателями муниципалитет. Публика валом валила в открывшийся театр! Все желающие побывать на спектаклях не помещались в здании, и потому приходилось давать несколько представлений в день.
По вечерам в театре на Никитской собирался весь армейский бомонд: являлись маршалы, окружённые адъютантами, старшие офицеры штабов и другие высокие чины. Тон задавал назначенный губернатором Москвы герцог Тавризский. Билеты стоили от рубля до пяти, платить можно было и франками; но герцог, подойдя к столику мадам Бюрсе, торговавшей билетами, вынимал из кармана целую горсть пятифранковых монет вперемешку с русскими рублями и без счёта высыпал их на столик перед мадам директрисой. Остальные офицеры, не желая от него отстать, поступали так же; дамы едва успевали собирать и считать деньги.
Столь удачно начав, Бюрсе и генерал Боссе продолжили давать весёлые пьесы с переодеваниями, пением и танцами, относящиеся к жанру «пастушеской оперетки», большим поклонником которых был сам император Наполеон.
«Мартен и Фронтен», «Шалости любви», «Открытая война», «Плохо защищаемая крепость», «Стряпчий посредник», «Проказы в тюрьме», «Притворная неверность», «Разъярённый», «Фигаро», «Три султана», «Сид и Заира»... В этих пьесах блистала звезда труппы, исполнительница ролей в амплуа «гранд кокет» мадмуазель Андре, которую осыпали овациями при каждом её выходе на сцену. Также с восторгом принимали Луизу Фюзи и комика Санве. А ещё зрителям нравился род балета «разнохарактерного дивертисмента», который ставил на сцене театра на Никитской балетмейстер Ламирель. Это были разные танцы, но наибольшей популярностью пользовались русские пляски. Их с блеском исполняли сёстры Ламирель, обе воспитанные и выросшие в России. Как писал в своих воспоминаниях Боссе, «Это были настоящие русские танцы — не те, что нам показывают в парижской «Гранд-Опера», а так, как пляшут в России».
Император Бонапарт в театр зашёл лишь однажды, когда давали «Открытую войну». Но пробыл недолго и, не досмотрев спектакль до конца, убыл вершить дела. Для его развлечения префект Боссе в палатах кремлёвского дворца устраивал представления-дивертисменты, составленные из номеров разного жанра. Среди иностранцев, остававшихся в Москве, отыскали знаменитого певца-сопрано, итальянца Тарквиньо. Он приехал сюда из Милана и блистал на русской сцене, а кроме того был известен в Москве как лучший преподаватель вокала певцам-дилетантам и дилетанткам.
Для аккомпанирования Тарквиньо отыскали талантливого пианиста Мартини, сына композитора, сочинившего оперы «Редкая вещь» и «Данино». В эту же группу артистов включили Луизу Фюзи, исполнявшую романсы. По её воспоминаниям, в присутствии Наполеона никто не осмеливался аплодировать, но Фюзи покорила слушателей, исполнив романс «в рыцарском духе», с которым прежде имела большой успех на музыкальных суаре в московских гостиных. Прежде никто из гостей Наполеона этого романса не слыхал, и они были поражены исполнением, что выразили восторженными восклицаниями.
Наполеон, слушавший пение Фюзи вполуха, о чём-то переговариваясь с соседом, услыхав восхищённый шумок вокруг, спросил у Боссе, чем он вызван, и, выслушав его объяснение, попросил певицу исполнить романс снова. Потом этот романс она пела каждый вечер, пока Наполеон был в Москве.
***
Театр, открытый в Москве по приказанию Наполеона, просуществовал только 11 дней...
В середине октября командование Великой Армии приняло решение оставить город. Префект Боссе своевременно предупредил актёров и всех причастных к заведению на Никитской о том, что армии отдан приказ выходить строиться за Калужской заставой, и предложил выбор: остаться в городе или идти с армией до Польши, а там уж поступать, как кому вздумается.
Все участники труппы поспешили присоединиться к обозным колоннам, не решаясь остаться из опасения мести со стороны русских. Основательнее всех в дорогу собралась Луиза Фюзи. Во-первых, она, прожив несколько лет в России и помня о близкой русской зиме, запаслась тёплой одеждой: её в своё время богато одаривал меховыми шубами родной брат всесильного директора русских императорских театров Дмитрий Львович Нарышкин, обер-егермейстер русского двора (распорядитель императорской охоты). Часть своего имущества практичная мадам Луиза отправила загодя и сама выехала следом, не дожидаясь, пока дороги окажутся запружены воинскими колоннами.
Так же совсем не худо устроились мадам Филлис Андре и Аврора Бюрсе, которым благоволил генерал Боссе. Вернее сказать, благоволил-то префект двора к мадам Андре — несмотря на то, что был мсье Боссе уже немолод летами и имел порядочную подагру, он столь пленился глазками, маленькими ножками и пухленькими плечиками оперной примы, что совершенно недвусмысленно ухаживал за ней. Его домогательства остановил только приказ Наполеона, недвусмысленно велевшего пожилому селадону прекратить преследование мадам Андре. Вынужденный «придержать коней», генерал тем не менее повёл себя вполне благородно, когда речь зашла об отступлении. Он уступил своё ландо и тройку прекрасных коней в распоряжение мадам Филлис Андре, а та пригласила с собой за компанию директрису Аврору Бюрсе.
Сам же генерал отправился в дальний путь в казённой карете, а для остальных членов труппы сумел добиться лишь госпитальных фур, в которые погрузились комики, трагики, простаки, «характерные», «благородные отцы» и «злодеи». Только «первый любовник» Перроне не пожелал ехать вместе с остальными и отправился в путь верхом.
Дорога хоть и оказалась очень тяжела, всё же до Смоленска худо-бедно они добрались. Но там разразилась настоящая катастрофа... Хорошенькая мадам Вертель уехала из Москвы с двумя сыновьями, будучи беременной третьим ребенком. В страшной неразберихе под Вязьмой пропал один её сын, второй от голода, холода и усталости умер по дороге, а сама Вертель добралась до Смоленска только потому, что виконт де-Тюрен принял её под свое покровительство. Но вход в Смоленск был закрыт всем, кроме военных, а когда обезумевшая от перенесённых страданий Вертель попыталась оттолкнуть не пускавшего её часового, тот, такой же мученик голодного отступления, в припадке ярости саданул её штыком. Раненая Вертель, сделав несколько шагов, повалилась в сани, скинула мёртвого ребёнка и умерла, изойдя кровью...
Застигшие в дороге морозы губили людей толпами. Актёрам досталось не меньше остальных — тёплых вещей большинство из них не имели. У Перроне в Смоленске увели коня, да к тому же он, обморозив ноги, не смог идти пешком. Его принесли к Боссе; генерал предложил ему денег, но в ответ Перроне закричал в приступе бессильной ярости:
— Кой чёрт мне ваши деньги! Дайте мне ноги, верните силы к жизни!
— Увы, мсье Перроне, — но этого я сделать не в силах! Такое надо испрашивать у сил Высших, а я всего лишь генерал Боссе, обыкновенный смертный человек...
Всё же старик не бросил своего подопечного и исполнил директорскую обязанность, устроив обезножившего Перроне в лазаретную фуру. Но при выходе колонны из Смоленска оставшегося без присмотра «первого любовника» какие-то солдаты выбросили из переполненной повозки, впихнув на его место своего раненого товарища. Брошенный в придорожной канаве Перроне так и замёрз насмерть...
Не один только Перроне пострадал в Смоленске. Фуры, в которых ехали актёры, были реквизированы, и к Боссе пришёл мсье Адне, предъявивший претензию — как ему и его жене ехать дальше? Адне был большим докой по части ролей добрых, рассеянных простаков, но в критической ситуации он оказался сдержан, деловит и очень сосредоточен. Когда Боссе предложил актёру деньги, Адне отнекиваться не стал. Получив помощь золотыми монетками, вскоре купил повозку с конями и поехал с женой дальше, не взяв с собой никого из товарищей.
Сам Боссе также оказался в весьма непростой ситуации: карета, в которой он путешествовал, срочно потребовалась императорскому адъютанту — этого счастливчика отправляли с какими-то важными бумагами в Париж. Генералу пришлось уступить ему казённых лошадей и экипаж. С огромным трудом префект императорского двора смог купить повозку и двух кляч, которые кое-как тащились по ровной дороге. Из Смоленска генерал выехал мучимый тяжёлым приступом подагры — он лежал в повозке с ногами, замотанными тряпками, сунув руки в тёплые сапоги, которые на распухшие ноги не налезали, но грели лучше рукавиц. Проехав в войсковой колонне вёрст тридцать, убогая повозка дотащилась до довольно высокой и крутой горки, которую запряжённые в неё одры одолеть не сумели. Измождённые лошадки встали, и как их ни понукал возница, с места они не тронулись. Кучер объявил, что идёт искать новых лошадей, и затем исчез, бросив беспомощного старика.
Застрявшая на дороге повозка мешала прохождению армейских фур, и обозлённые солдаты просто опрокинули её на обочину. Вывалившийся в сугроб генерал Боссе едва не свернул себе шею, с трудом сумел сесть и, растирая себя щёки едва ли не локтями, принялся взывать о помощи. Но мимо шли усталые, озлобленные люди, которым не было дела до какого-то старика с сапогами, надетыми на руки.
Из глаз префекта двора катились слёзы, которые тут же замерзали, образуя ледяную корку на щеках. Вдруг что-то знакомое привлекло внимание генерала: по дороге в повозке, купленной на деньги Боссе, ехал мсье Адне с супругой. Увидав «директора императорского театра», рыдающего на обочине, мсье Адне на ходу крикнул, что сейчас же за ним вернётся — вот только подвезёт жену до вершины.
Генерал Боссе прождал «рассеянного» несколько часов, но не дождался. Высказать всё, что он думает об этом подлеце, Боссе так и не довелось — судьба наказала Адне сама. Тот сильно обморозился в дороге, и коляска, на которой он укатил из Смоленска, ему не очень помогла — при переправе через Березину она сорвалась в реку, утащив за собой мадам Адне. Самого Адне за Березиной никто не видел: он просто куда-то пропал, исчез, растворился в русских просторах, как тысячи других иноземцев, которых занесло в Россию в недобрые времена...
Генерала Боссе спас какой-то артиллерийский канонир, который сжалился над стариком и усадил его на пушку. Так, сидя на «бронзовом коне», которого всё время «пришпоривал» больными ногами, он, колотя ими по пушке и лафету, боялся, что вскоре уже не почувствует ног. Так и ехал... Впрочем, русские морозы произвели некоторым образом медицинское чудо: от обморожения ног подагра, так прежде терзавшая Боссе, совершенно прошла. Он вполне освоился среди артиллеристов и переносил тяготы похода достаточно мужественно, не подозревая, что судьба готовит ему страшную встречу с предметом его обожания.
Где-то между сёлами Красным и Лядами на колонну, с которой отступал Боссе, напал большой отряд русских партизан, располагавший собственной артиллерией. После нескольких залпов по колонне последовала атака, которую французы едва смогли отразить. Вечером, расположившись на биваке возле жаркого костра, генерал вдруг услыхал, как его окликнул женский голос. Обернувшись, он увидел, как меж повозок и лагерных костров к нему идёт Аврора Бюрсе, которая поддерживала другую женщину, с трудом передвигавшую ноги. Когда они подошли ближе, Боссе с изумлением увидел, что директриса московской труппы буквально тащит на себе былую любимицу петербургской публики мадам Филлис Андре!
— Во время сегодняшней атаки ядро из русской пушки подбило наше ландо, которое вы нам подарили в Москве, — торопливо рассказывала Бюрсе. — Взрыв убил последнюю лошадь из тех троих, что были в начале пути. Починить ландо невозможно. Но это ещё полбеды! После того взрыва мы попытались выбраться из той неразберихи, которая началась после обстрела, но в самый разгар русской атаки попали под ружейный огонь, и мадам Филлис получила две раны. Сначала пуля слегка задела её плечо, но вторая пуля раздробила ногу. Ей требуется срочная помощь… Услыхав, что вы в лагере, мы стали вас разыскивать.
Выслушав этот горестный рассказ, Боссе горестно ответил, что ничем помочь не может — он сам едет с батареей по милости сердобольного канонира.
Не получив поддержки от старика Боссе, мадам Бюрсе проявила чудеса сноровки и пронырливости, добившись приёма у самого генерала Коленкура, дивизионного генерала, бывшего несколько лет перед войной посланником при русском дворе. В своём донесении императору Коленкур упоминал, что по его приказу для мадам Бюрсе и раненной Филлис Андре подобрали порожний артиллерийский ящик, в который впрягли хромую лошадь, уже не годившуюся для того, чтобы тянуть пушки. Солдаты собирались зарезать хромоножку и съесть, так что посланцам Коленкура стоило немалых трудов отнять животину, на которой Бюрсе и Андре кое-как добрались до Вильны. Оттуда они уже ехали с бóльшим комфортом. Бюрсе отправилась в Париж, а Филлис Андре в Страсбург для лечения. Казалось бы, самое страшное позади. Но несмотря на все усилия медиков спасти мадам Андре не удалось — она умерла от измождения и ран...
Мадам Фюзи вполне благополучно добралась до Вильны, где стала свидетельницей потрясающего зрелища: изголодавшиеся солдаты, как саранча, бросились искать съестные припасы, и улицы города были переполнены хаосом, похожим на тот, что был в Москве в те первые часы, когда в неё вошли солдаты Великой Армии!
На виленской улице Луиза Фюзи нашла девочку, потерявшую своих родителей. Мадам Фюзи забрала сиротку с собой. Она вырастила её и воспитала, хотя во Франции очень нуждалась в деньгах. Всем актёрам московского театра, сумевшим разными путями вернуться во Францию, по указу Наполеона были даны пенсии. Но после того как спустя всего два года сам император был низвергнут, выплаты прекратились, а успех водевильной актрисы всегда недолог.
История воспитанницы мадам Фюзи послужила основой драмы «Ольга, русская сирота», принадлежащей перу мсье Скриба, а приданое подросшей Ольге дали два литературных труда — гонорар за «Записки о России Луизы Фюзи» и поэма Авроры Бюрсе, изданная «в пользу пострадавших во время ретирады из России». Сама мадам Бюрсе считала, что ей сказочно повезло в том, что она сумела выбраться из России. Офицеры русской армии, вступившей в 1814 году в Париж, узнав былую любимицу московской публики, рассказали Авроре, что в 1812 году её долго искали простолюдины-москвичи, чтобы повесить «Бюрсиху» за святотатство. В вину ей вменяли использование «для шутовства» паникадила, парчи, предназначенной для священнических риз, и предметов монастырского обихода для сценического реквизита.
Удивительно сложилась судьба Тарквиньо, услаждавшего в Кремле слух императора. Под Вильной его захватили в плен донские казаки Платова, но певцу, можно сказать, повезло. Синьор был весьма женоподобен, и станичники решили, что он… переодетая мужчиной дама! Гладкость щёк без признаков бороды и усов, округлость форм и высокий мелодичный голос настолько ввели в заблуждение донцов, что они передрались между собой за право обладания этой «красавицей». Победил сильнейший, который со всяческой деликатностью усадил «мадам» на свободную лошадь и увёз с собой. Как у них там дальше развивались отношения, история умалчивает, но несколько человек, после войны вернувшихся во Францию из русского плена, божились, что видели Тарквиньо на казачьих биваках, где он был окружён вниманием и самой предупредительной заботой. Вечерами Тарквиньо пел для собиравшихся вокруг него казаков, а они пытались вторить, подпевая его великолепному сопрано!
***
Домерг, которого судьба занесла в самую глубинку России, сумел выбраться в Европу лишь через несколько лет, и там, собрав рассказы выживших актёров, написал воспоминания о событиях 1812 года. По вполне понятным причинам мемуары «мсье Арманда» совсем не дышат любовью к России и россиянам. В особенности же много яду содержится в строках, посвящённых деятельности графа Ростопчина, которого после войны многие величали и варваром, и душегубцем, и разорителем. Но история лета 1812 года оборачивается и совсем уж нежданной стороной — супруга графа Ростопчина, графиня Екатерина Петровна, была одной из тех, с кем так яростно боролся её муж.
Урождённая Протасова, Екатерина Петровна вместе с четырьмя своими сёстрами воспитывалась у родной тётки, сестры отца, графини А.С. Протасовой, фактически — при императорском дворе.
В 1791 году императрица сделала её фрейлиной, а ещё три года спустя, уже после смерти Екатерины Великой, Катеньку Протасову выдали замуж за любимца императора Павла графа Фёдора Петровича Ростопчина.
Первые годы семейной жизни протекли вполне счастливо, но всё это время в душе графини шла серьёзная борьба, которую она тщательно скрывала от окружающих. Екатерину Петровну возмущала покорность Православной Церкви, полностью подчинённой императорской власти, поведение самого монарха, принявшего царский венец из рук убийц отца, его покровительство разного рода сектам.
Она тайно приняла католичество.
В 1812 году, когда графиня стала «хозяйкой Москвы», а её муж, московский главнокомандующий, калёным железом выжигал «франкофильство», Екатерина Петровна втайне отдавала предпочтение французам перед русскими. Это не мешало им делить супружеское ложе, и конспирация графини дошла до того, что в 1813 году она родила Фёдору Ивановичу ещё одного сына.
Лишь после отставки мужа скрывать свою веру и убеждения Екатерина Петровна уже не посчитала нужным. Патриотизм Фёдора Петровича и большинства их общих знакомых она считала только «величайшей глупостью, плодом тщеславия и гордыни». Именно графиня Ростопчина всегда утверждала, что Москву сожгли по приказу её мужа, и объясняла этот поступок своего супруга дикостью натуры графа, его самодурством варвара.
После войны многие поступки Ростопчина в 1812 году стали рассматривать совсем по-иному, нежели в то время, когда враг стоял у ворот. Ему припомнили аресты, высылки, наказания. И когда император, отставив его от должности, сделал Фёдора Ивановича членом Государственного совета, граф посчитал себя оскорблённым, подал в отставку и выехал с семьёй за границу.
Ростопчины поселились в Париже, где граф занялся литературными трудами, причём писал исключительно по-французски и книги издавал только во Франции. Столь часто ругаемые им французы приняли его вполне дружелюбно, а сам он легко «вписался» в парижские пейзажи и жизнь французской столицы. Внешне семейная жизнь Ростопчиных продолжилась, но это была лишь видимость, поддерживаемая исключительно «для соблюдения приличий».
На самом же деле после признания графини между ней и им разверзлась пропасть и началась настоящая борьба за детей. Мать сумела обратить в католичество и дочь, а граф, опасаясь её влияния на младшего сына Андрея, отстранил её от воспитания ребёнка.
Также Фёдор Иванович предпринял меры, чтобы не допустить Екатерину Петровну к управлению огромным состоянием семьи, которое завещал малолетнему сыну, назначив ему крепких опекунов из своих былых соратников. В Россию Ростопчины вернулись незадолго до смерти графа, последовавшей в январе 1826 года. Графиня, «верная фанатическим принципам католичества», даже не пришла на его похороны, свершавшиеся по православному обряду!
Сама она надолго пережила мужа. Её старый, запущенный дом на Басманной был полон приживалками, воспитанницами и католическими священниками, которым она всегда щедро жертвовала деньги на дело католической пропаганды. Скончалась графиня Екатерина Петровна 83 лет от роду, в сентябре 1859 года и была погребена на Введенском кладбище, на котором в Москве хоронили иноверцев.
Очаровательные актёры и прелестные актрисы... Они погибли, словно диковинные экзотические цветы, выброшенные из уютной оранжереи на обжигающий холодом снег.