Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было
гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в
который я принужден был облечь его. Ребяческое удовольствие слышать стихи мои
в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно
было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены: Расин и Шекспир подвергались
той же участи, - так мне ли роптать? - В превосходном стихотворении многое
должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют
на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны,
которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, - но его поняли, всё уже
внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной - дар,
искусство; с другой - восприимчивость, внимание. Но как же требовать его от
толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его
произведением? Притом, сколько привычек и условий, ни мало не связанных с
эстетическою частью творения, - однако надобно с ними сообразоваться. Суетное
желание рукоплескать, не всегда кстати, декламатору, а не стихотворцу; удары
смычка после каждых трех-четырех сот стихов; необходимость побегать по
коридорам, душу отвести в поучительных разговорах о дожде и снеге, - и все
движутся, входят и выходят, и встают и садятся. Все таковы, и я сам таков, и
вот что называется публикой! Есть род познания (которым многие кичатся) -
искусство угождать ей, то есть делать глупости.
