I
В чистом поле гром гремит —
в Радонеже молятся.
В чистом поле гром копыт —
скачут добры молодцы.
Поклонились до земли
перед белой церковью:
— Мы Димитрия послы,
есть письмо до Сергия. —
Сергий бел, как колокольня.
Взял берёсту — сердцу больно.
II
В узкой келье мерцает лампада.
Борода на груди, как лопата.
На груди две руки в перекрёсте.
Чёрны вести на белой берёсте.
Точно дятел долдонит в мозгу:
Мамай — на Москву…
Стал угрюмым
гуманный игумен:
жил в молитвах да мире, —
просит вражеской крови Димитрий,
просит Божьего благословенья.
Сергий знает — такое уж время!
А по стенам табунится
рать нечистых агарян.
Точно солнце сквозь бойницы,
очи Сергия горят.
Седовласый и поджарый,
он страшон.
Предвидит взор
кровь,
посадские пожары,
плач детей
и жён позор…
Сергий пишет на берёсте:
«Будем, братие, бороться!»
III
Что не спится, монах Пересвет?
Что глядишь ты всю ночь на лампаду
и какой заготовил ответ,
если с думой и сердцем нет сладу?
«Богоматерь с Младенцем святым,
ты прости — бабу русскую вижу,
подарившую жизнь восьмерым,
из которых я с братом лишь выжил.
И сама она в брянской избе
в тридцать пять отдала Богу душу
и была благодарна судьбе,
поручая детей своих мужу.
Горше смерть бы у Марфы была,
кабы знала она его долю:
поджидала Петра кабала,
увели агаряне в неволю.
Петухом полыхнули в дому.
Сирот бросили — много ли проку.
Мы с братишкой одели суму
и пошли от порога к порогу.
Песни пели и сказки плели —
добрым людям спасибо на хлебе.
Счастья мы на земле не нашли.
Наше счастье, должно быть, на небе.
Как-то раз в глухоманном селе
повстречался нам Сергий-пустынник,
и с тех пор на страдальной земле
Пересвет я — смиреннейший инок.
Но возможно ль в смирении жить,
коль татары, как враны, над Русью?
Лучше голову в битве сложить,
чем склонить, уподобившись трусу…»
IV
А Ослябя, брат меньшой,
силою не вышел,
но с весёлою душой —
оттого и выжил.
Балалайка — трень да брень!
Песня льётся звонко.
На него через плетень
зарится девчонка.
Но мирская суета —
вроде подаянья.
И Ослябя у Христа
снова в покаянье.
Вот ведь русская душа:
в зубы как ни били,
сплюнет кровь и — ни шиша! —
будто вновь родили.
Улыбается опять,
говорит: «Не выйдет!»
Это татю не понять.
Это надо видеть.
А увидит — обомрёт:
«Чудеса, и только!»
Воевать такой народ —
никакого толка.
V
Пересвет и Ослябя пред Сергием
объявилися вдруг оба-два,
и старшой с превеликим усердием
произнёс таковые слова:
«Внемли, Сергий, отец преподобный,
быть тобою я понятым тщусь:
я и брат мой единоутробный
порешили сражаться за Русь.
К князю нас отпусти из обители
и на подвиги благослови:
слишком родину крепко обидели,
слишком пролито много крови.
«Не убий!» — благочинствует разум,
но завету я не изменю,
коль монашью пречистую рясу
на шелом и кольчугу сменю».
Сергий молвил неспешно и грустно:
«Как сынов, вас обоих люблю,
только Русь не останется Русью,
если вас я не благословлю».
VI
Князь великий Димитрий
был умён и удал:
не секирой да митрой
Русь держалась — он знал!
Держат Русь её смерды —
кто им там ни грози —
всею жизнью и смертью,
всей любовью к Руси.
Князь в злачёной кольчуге
пал под иконостас.
Молит Бога о чуде —
чтоб от ворога спас.
Свет стрельчатый, оконный.
На колени склонясь,
смотрит князь на иконы —
тихо ахает князь.
Там,
в парении музыки
смотрят с царских ворот
не апостолы-мученики,
а кожевники,
мучники,
оружейники,
лучники,
землепашцы да крючники,
водовозы да ключники —
смотрит русский народ!
VII
А в Москве на площади
взмыленные лошади
из мешка овёс не жрут —
машут гривами да ржут.
Парень точит лясы, точит
топоры для татарвы,
и стреляют его очи,
точно стрелы с тетивы.
Эй, народ, объединяйся!
Принимай давай, Москва,
герб владимирского князя —
геральдического льва.
Рать. Хоругви. Трубы. Бубны.
Отворяй врата для нас!
Князь у нас, как буйвол, буйный,
а дружина — точно князь.
Конно… пеше… — землепашцы.
Вся Москва в колоколах!
Все дружины, точно пальцы,
собираются в кулак.
Гомонят у бочки ратники
и в похмелье круговом
мёд ядрёный пьют из братины,
заедают рукавом.
Густобровый и красивый,
Кто-то оземь шапку, пьян:
«Как колосья мы косили,
так покосим агарян!»
А гусляр блестит белками,
шепчут струны-ковыли,
как победы за Балканы
Святослава увели.
VIII
Как на поле курган,
на кургане шатёр,
а в шатре — все Мамаевы темники.
Хан свой бритый калган
чешет, зол и хитёр.
Мысли кружат, что вороны в темени.
Он шаманит князьям,
вислоус и горбат:
«Не летать выше беркута голубю.
Чтоб не лез к небесам
и не звал голубят —
оторвите у голубя голову!»
А князья не галдят —
друг на друга глядят,
знают все, куда речь эта хитрая:
будет править Москвой
кто придёт с головой
норовистого князя Димитрия!
IX
Туман, с восходом солнца тая,
ушёл в лощины умирать.
Налево — конница Мамая,
направо — русских смердов рать.
Вот первым выехал в доспехах
на середину Челубей.
Мамай вскричал,
и трижды эхо
приказу вторило:
«Убей!»
Вот Пересвет неустрашимо
полков славянских впереди.
Ему в напутствие дружина —
единый выдох:
«Победи!»
Х
Татарская конница — слава Мамая! —
не зря ты копытной грозою гремишь!
И русские ратники,
копья ломая,
под конницей
клонятся,
словно камыш.
Рогатиной,
сулицей[1],
пикой
дерутся,
чем меньше числом,
тем лютей и лютей
дружины московских,
владимирских,
друцких,
псковских,
белозёрских
и тульских людей!
В пролом устремились три новых тумана[2],
три свежих тумана несутся в объезд.
От конского ржанья,
от воплей гортанных
деревья и травы поникли окрест.
Уже агаряне вкушают победу,
и, выпустив княжьего стяга древок,
в доспехи Димитрия переодетый
с гнедого упал воевода Бренок.
И над воеводой,
над знаменем княжьим
тугарин хохочет и пляшет, страшон.
А князь невредим.
Князь Димитрий — он в каждом,
и, видно, бессмертен поэтому он.
О, русичи,
там, за плечами, Непрядва.
Вся Русь за плечами —
печали и боль.
Неужто проиграна битва?
Неправда! —
Засада врывается из лесу в бой!
Мамай на коня, устрашённый, уселся.
Мамай восклицает:
«Велик же их Бог!»
А Бог-то — любовь, затаённая в сердце,
как этот в бору затаившийся полк!
Бежали ордынцы —
проиграна сеча!
Летела погоня, как буря грозна!
И речка с названьем Красивая Меча
была от пролившейся крови красна.
ХI
Кровавым паром от земли
восходит марево зари.
Лежат вповалку воины,
над воинами — вороны.
Ослябя, бледен,
непокрыт,
с недвижным братом говорит:
«Прости, что ты убитый.
Прости, что я живой.
Мне жизнь как панихида
али собачий вой…
Сокрылся белый свет.
Спи, братец Пересвет».
Он вдруг замолк.
Ему почудилось —
внимает Пересвет, прищурившись,
и не убитый, а усталый
в ответ чуть шевелит устами:
«Живи,
живи, Ослябя,
но за двоих живи,
Москва чтоб не ослабла
от пролитой крови».
Его целует в лоб Ослябя.
В душе бесстрашие и грусть.
Встаёт,
облокотясь о саблю,
на Куликовом поле
Русь…
ЭПИЛОГ
Две крови во мне бурлят —
витязи и батыри.
По отцовой я — бурят,
русский я — по матери.
Мои пращуры, вы там,
где вражда-недоля
развела вас по краям
Куликова поля.
Узкоглаз и желтокож,
был свиреп мой предок.
В зубы вкладывая нож,
был он хану предан.
Над пожарами в ночи
в воздухе плясали
и свистящие камчи,
и кривые сабли.
Пересвет и Челубей —
мои предки оба.
Двух сторон богатырей
губят гнев и злоба!
И за все недоли мстя,
дани и неправды,
наполнялись кровью Мста,
Калка и Непрядва!
Шесть столетий кости сея,
кровью поливая,
возникала ты, Расея —
страна полевая.
Знала русская душа,
расправляя плечи:
жить, свободою дыша —
жить по-человечьи.
Тем, Расея, велика,
что, голубоглазая,
ты не смотришь свысока
на любую нацию.
Кровь и боль в сырой земле,
нет, не похоронены —
просыпаются во мне
ощущеньем родины.
Моя родина — Байкал,
и речушка тульская,
и бурятская тайга,
и берёза русская.
Я живу — и весь тут сказ —
и мой мир не тесен.
По-бурятски я скуласт
И по-русски весел.
Два народа — брату брат,
оттого-то именно
по фамилии — бурят,
русский я — по имени.
Две крови во мне бурлят —
витязи и батыри.
По отцовой я — бурят,
русский я — по матери.
[1] Род копья.
[2] 10 000 воинов (тат.).