1
Пашка шагал по улице, сунув руки в карманы шорт, солнце припекало его белесую макушку, жарко обнимало за плечи, подталкивая в тень. Свернув в узкий горбатый переулок, Пашка окунулся в его душную привычную тишину. Старые толстостенные дома смотрели на него добродушно-ласково, они его знали. У ворот знакомого двухэтажного дома Пашка запрокинул голову, отыскивая окна квартиры, в которой еще месяц назад он жил с бабкой Полей. Эти два окна на втором этаже всегда нестерпимо сияли на солнце чистотой, а теперь глянули ему в душу мутно и отрешенно, словно глаза мертвого человека, которому забыли опустить веки. По тонкой Пашкиной шее побежали колкие мурашки. Он зябко передернул плечами и шагнул в отворенную калитку ворот.
2
Сверкая всеми частями своего изящного металлического тела, черный «мерседес» мягко катился по залитым июльским солнцем улицам. Олег Павлович узнавал и не узнавал родной Приреченск, так изменился, помолодел он с тех пор, как Шаров видел его в последний раз. Машина свернула в Покровский переулок, и Олег Павлович, чуть приподняв крутую бровь, пробасил в усы, не то удивляясь, не то констатируя факт:
— Ишь ты, и здесь заасфальтировали.
Шофер вопросительно посмотрел на Шарова, явно не поняв его воркотни. Он не знал, что Олег Павлович помнил булыжную мостовую вместо асфальта. Переулок еще семь лет назад напоминал стиральную доску, тянущуюся до самой реки.
— Давай вот к этому дому, Костя, — попросил Олег Павлович.
Автомобиль затормозил у ворот. Не дожидаясь приказа, с заднего сиденья выпрыгнул охранник Тоша и скрылся за калиткой, а через минуту уже услужливо распахнул скрипучие створки. Двор, густо заросший гусиной травкой, будто бросил под колеса невиданной здесь машины бархатный ковер. Дом поразил своей убогостью. Когда-то ярко-желтый, ухоженный, он был теперь каким-то пегим от облупившейся штукатурки. И, словно шрам на лице старика, справа налево от крыши до подвала змеилась глубокая трещина, беззубым провалом рта чернел подъезд. Только окна светились чистой небесной синью и смотрели на гостя радостно, будто узнавая его. Да сиял, возвышаясь над крышей, купол с ажурным крестом маленькой церкви Покрова Пресвятой Богородицы, которую Олег Павлович каждый день видел в детстве из окна их комнатки.
3
По-стариковски шмыгая по траве ногами, Пашка прошел в сад. На делянке, что совсем недавно принадлежала бабке Поле, у самого забора росли две рябины, а между ними стояли замшелые стол и лавочка. Рябины так разрослись и сплелись кронами, что летом здесь всегда стояла сыроватая ажурная тень. В этой «беседке» Пашка и спрятал свою тоску. И поплыло перед ним недавнее.
По воскресеньям он всегда приходил к матери. Соскучившись, та встречала его как гостя, усаживала за стол, кормила вкусным обедом, сладостями, а сама сидела рядом и не спускала с него глаз. И вся светилась радостью, нежностью, то и дело гладила по голове, целовала в щеку. Из упрямства, мальчишеской гордости Пашка уворачивался от ее ласк, всеми силами стараясь казаться взрослее и равнодушнее, а на душе было тепло и приятно.
Но однажды Пашка долго давил на кнопку звонка и, стоя у двери, слышал, как внутри играла музыка. Потом ее перекрыл низкий мужской голос:
— Зойка, где ты там — у меня в горле пересохло!
— Иду, иду, Ленчик, иду, милый, — ответила мать каким-то не своим, суетливо-кокетливым голосом, — только дверь открою. Это Пашка, наверное, сын...
— Сегодня наш день, Зойка, не открывай, — прогудел гость уже у самой двери.
— Как же, — лепетала, слабо сопротивляясь, мать. — Сын все-таки...
Гость шумно задышал, забубнил что-то вполголоса, и мать захихикала, как девчонка от щекотки. Голоса отдалились и потонули в музыке. Пашка со злостью пнул дверь ногой и вернулся к бабке. На ее вопросительный взгляд хмуро, пряча глаза, соврал:
— Да мать стирку затеяла, а я этого не люблю.
Не смог сказать правду. Целый день Пашка слонялся из угла в угол, не находя себе места, злился и молчал, стараясь пересилить непонятную боль, и не смог. Вечером, когда бабка уже молилась на ночь, Пашку прорвало:
— Ба, зачем люди детей рожают?
Бабка посмотрела на него удивленно. Но ответила, не задумываясь, спокойно, снимая с круглой головы беленький платочек и аккуратно его складывая:
— А как же без них? Бог людям детей дает, чтобы земля, творение его, не обезлюдела, и обихаживать ее было кому. Это великая милость Божья, счастье — продолжение свое иметь. Не всякому оно и дается.
— Счастье, милость божья? — Лицо Пашки исказилось болью. — Я у отца — тоже продолжение, что же он меня бросил?
Бабка вздрогнула, как от удара, съежилась. Но Пашка продолжал бить ее словами:
— Ты вот все твердишь, жив он. Жив — значит, бросил меня, тебя, мамку. Зачем? За что? Что я ему сделал? Почему он меня не любит? — Голос Пашки звенел, как натянутая струна, вот-вот оборвется. — И мамка тоже не любит... Привела сегодня мужика, а меня даже в дом не пустила, — закончил еле слышно, захлебнувшись слезами.
Бабка поднялась с постели, тяжело шаркая тапочками, подошла, села рядом на диванчик и, прижав Пашку к себе, зашептала жарко в самое ухо:
— А ты не суди, родной, мать-то, не суди. Слабая она, несчастная, все опору ищет, как вьюнок. Вырастешь — ты ей опорой будешь... А пока не суди, грех это, какая ни есть — мать, она Богом дадена... И на отца зла не держи. Все мы люди грешные, все страдаем, только Господь вразумить нас может. Ты верь, и вернется папка твой...
Бабка говорила чуть нараспев, как сказку. Пашка слушал журчание ее голоса, вдыхал кисловатый старушечий запах и успокаивался. Бабка будто заговаривала его боль.
Воспоминания вдруг спугнул неприятный звук: открывали дворовые ворота.
4
Из подъезда вышла плоскогрудая старуха, одетая, несмотря на жару, в теплую шерстяную кофту поверх черного плотного платья, и, любопытствуя, уставилась на машину.
— Ефимовна! — обрадовался Олег Павлович. — Жива еще?
— Жива, жива, — прошамкала старуха, довольная, что на нее обратили внимание и можно поговорить. — А куда денисси, коли Бог так дал? Кровь-то уж не греет, мерзну все, мил человек, а жить надоть...
— Не узнаешь, Ефимовна? — прервал старуху Олег Павлович. — Шаров я, Олег...
Старуха подошла ближе, уставилась выцветшими полупрозрачными глазами и всплеснула сухонькими ручками.
— Батюшки, пра, Олег! Господи, а мы-то все уж похоронили тебя. Только Поля, мать твоя, все ждала. Вот как материнское-то сердце чует...
— Ефимовна, а где мать-то, дома? — снова не выдержал старушечьего многословия Олег Павлович. Старуха будто наткнулась с разбегу на препятствие, поморгала глазами, медленно ответила:
— Поля-то?.. Дык на кладбище она, где ж еще...
— Могилку тети Сони убирает? — предчувствуя долгое ожидание, уже с досадой спросил Шаров.
— Какую могилку? Она сама в могилке, — ответила старуха. — Я вот к ней иду...
Сердце у Олега Павловича раненой птахой метнулось вверх, к горлу, и тут же покатилось вниз. В груди стало пусто и холодно. Охранник Тоша растерянно смотрел на своего шефа, по лицу которого будто кто-то мазнул меловой кистью. Он хватал ртом воздух, силясь что-то сказать. Старуха охнула и обругала себя:
— Вот дура старая!.. Эй, молодец, помоги-ка его до лавочки довести!
От приказной интонации в голосе старухи Тоша наконец очнулся и, подхватив шефа под мышки, легко дотащил до скамьи. Старуха присела рядом, с удивительным проворством расстегнула пуговицы на рубашке, подставляя его голую широкую грудь под слабый ветерок.
— Вот так, отдышись, мил человек, отдышись. А то и поплачь, ничего стыдного в этом нет... Горе, что поделаешь... Ты уж извиняй меня, старую, думала, знаешь ты...
— Когда умерла? — обретая, наконец, голос, хрипло спросил Олег Павлович.
— Седни аккурат тридцать дён будет, — поспешно ответила старуха и, не имея сил сдерживать рвущийся из нее словесный поток, продолжила: — Вишь, как получается, я годков на десять старше Поли-то буду, а живу вот. Видно, Богу она нужней... Но я еще скажу тебе, мил человек, суди меня, старуху, как хошь, но и твоя вина в том, что она так рано убралась, не малая. Сколь она за семь-то лет слез по тебе пролила. Уехал в Москву и как в воду канул: ни слуху ни духу. Зойка-то твоя, заноза, поплакала с годок, брошенной обидно, вишь, быть, через милицию тебя поискала, а потом выправила алименты на Пашку, бабке его подбросила и давай другое счастье искать. А у Поли-то ты один, кровинушка. Вот и истаяла...
Олег Павлович сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу вяза, прикрыв глаза. А над ухом назойливым комариным писком зудел голос старухи. Слова ее не доходили до сознания, но и не давали ему сорваться в черную пустоту.
Наконец непривычная слабость стала покидать его тело. И перед мысленным взором Олега Павловича возникла мать, такая, какой он видел ее в последний раз: она суетилась, собирая его в дорогу, а в глазах стояли и никак почему-то не могли пролиться слезы.
Мать что-то все время забывала, снова начинала перекладывать уже уложенное, и все тело ее дрожало от сдерживаемых рыданий. Ему было до боли жаль ее, но желание поскорее уехать, убежать от беспросветной жизни с Зойкой оказалось сильнее. «Ах, мама, мама! Неужели она чувствовала, что видит меня в последний раз? Вот уж воистину, что имеем — не храним, потерявши — плачем». Но додумать свои невеселые мысли Шаров не успел; какой-то шум и чьи-то крики заставили его открыть глаза.
5
Прильнув к редкому штакетнику, отделявшему двор от сада, Пашка тихонько присвистнул:
— Вот это тачка! Круто! Класс! — Перед ним будто крутили иностранный сериал, и он смотрел его, чуть приоткрыв рот от восхищения и любопытства.
Пашка слышал каждое слово Шарова и Ефимовны, но в то, что он видит своего отца, поверил не сразу: слишком уж сказочным казалось ему происходившее во дворе. Только когда, разговаривая с Ефимовной, Шаров несколько раз откинул рукой волосы со лба на затылок, сердце у Пашки вздрогнуло: никто, кроме его отца, не мог так поправлять волосы!
— Папка, — задохнувшись от счастья, прошептал Пашка, и тут же ему стало холодно от мысли: «Вот сейчас поговорит и уедет». Но пересохшие от волнения губы упрямо выговорили: — Фигу уедет! — Пашка лихорадочно пошарил у себя в карманах и, не найдя нужной вещи, уткнулся в землю взглядом. Покрутился на месте, прошелся вдоль штакетника, и, наконец, у самой калитки он увидел гвоздь, похожий на жирного червяка. Это было то, что надо! Пашка поспешно вырвал его из земляного гнезда и, осторожно приоткрыв калитку, выскользнул во двор. Почти на четвереньках подполз к задним колесам иномарки и торопливо принялся за дело. Руки его дрожали от волнения, и гвоздь никак не хотел входить в тугую резину покрышки.
Широченная лапища охранника так неожиданно сдавила Пашкино плечо, что он громко вскрикнул пойманным зайцем. Потом дернулся изо всех сил, пытаясь освободиться, и закричал:
— Пусти-и! Пусти, гад! Шестерка!
Но охранник без усилия оторвал его от земли, легонько встряхнул и поставил на ноги, насмешливо осведомившись:
— Ку-у-да? Шкодить умеешь, умей и отвечать.
И, наклонившись к самому Пашкиному уху, шепнул:
— А ругаться будешь — душу вытряхну.
— Что там, Анатолий? Кто кричит? — недовольно спросил Шаров, приводя себя в порядок.
— Да вот «террориста» поймал, Олег Павлович, колеса у нашей машины гвоздем дырявил, — ответил Тоша, волоча упирающегося Пашку к людям.
Константин бросился проверять колеса.
— Я его давно приметил, — с удовольствием продолжил Тоша, — он все по саду болтался, за нами наблюдал, потом смотрю: калитка открыта, а парня нет, ну, я и прошелся тихонько вокруг машины. От горшка два вершка, а бандит. Родителей бы его найти, чтобы они ему по первое число всыпали.
— Да какой же это бандит? — приглядевшись, вступилась за подростка Ефимовна. — Это ж Пашка! Не признаешь, Олег?
Олег Павлович молчал, ошеломленно глядя на мальчишку, как две капли воды похожего на него самого в детстве.
— Да отпусти ты мальца Христа ради, вишь, напужал-то его как, дрожит весь! Не совестно, такая оглобля, а с дитем воюешь! — наступала старуха на охранника.
Пашка уже не сопротивлялся, стоял, низко опустив голову, и действительно дрожал, но не от страха, а от стыда, обиды и досады на самого себя. Для него все было кончено. Отец теперь наверняка не захочет его признать: кому нужен такой «бандит»?
— Олег Павлович, все в порядке, можно ехать, — доложил Костя, убедившись, что шины в порядке.
Голос шофера будто разбудил Шарова.
— Отпусти мальчика, Анатолий, будем считать, что ты уже нашел его родителей: я его отец.
Глаза Тоши округлились от удивления, он недоверчиво посмотрел на шефа, но молча разжал пальцы на Пашкином плече. Пашка вздрогнул, услышав признание Шарова, и вскинул на отца синие, полные раскаянья и надежды глаза.
— Посидите пока в машине, я с сыном поговорю, — попросил всех Олег Павлович. — И ты, Ефимовна, садись, мы на кладбище поедем, покажешь дорогу.
— Вот и ладно, укажу, не сумлевайся, — обрадовалась старуха.
Но Олег Павлович уже не слушал ее. Он подошел к сыну, несмело потрепал жесткие белесые вихры.
— Ишь ты какой стал, и не узнать... — сказал он с непонятной для Пашки интонацией то ли досады, то ли удивления.
— Я тоже тебя не сразу узнал, — оттаивая от отцовской ласки, произнес Пашка.
— Ты действительно хотел проколоть шины?
— Хотел, — кивнул Пашка и с неожиданной для Шарова силой добавил: — Я бы еще и все стекла побил, и мотор испортил, если бы успел!
— Ты меня так ненавидишь? — упавшим голосом спросил Шаров.
— Не-е! — отрицательно закрутил головой Пашка. — это чтобы ты никогда, никуда не смог больше уехать и остался со мной!
Олегу Павловичу перехватило горло, и, чтобы скрыть свое волнение, он прижал сына к себе. Пашка на минуту притих, наслаждаясь отцовской близостью и любовью, но потом осторожно высвободился и, заглядывая ему в глаза, попросил:
— Возьми меня в Москву... — И, испугавшись, что отец сразу откажет, заговорил быстро, захлебываясь словами: — Ты не бойся, мамка не будет сердиться, что ты меня увез. Она все равно меня в интернат хочет отправить...
Шаров нахмурился.
— Это она не сама придумала. Ленчик посоветовал, — увидев, как сошлись брови на переносице отца, поспешил вступиться за мать Пашка. — Я, говорит, чужих детей воспитывать не собираюсь. Если надо, мы своих наделаем... И ржет. Я, говорит, или он. Ну, мать и решила — в интернат, все равно я совсем от рук отбился, она со мной не справляется... А мне в интернат — как умереть! Забери меня в Москву.
— Я очень перед тобой виноват, Пашка... — с трудом выговорил Шаров.— Когда ты был маленький, я ничего не мог тебе объяснить... Теперь ты подрос и поймешь меня.
Олег Павлович говорил медленно, часто замолкая, чтобы подыскать слова. Пашка слушал, не сводя с него глаз.
— Иногда, поженившись, люди вдруг перестают понимать друг друга, и тогда жить им вместе становится невмоготу, они расходятся... Это плохо, так не должно быть, но случается... Так получилось и у меня с твоей мамой... Все эти годы я думал, что с ней тебе хорошо, и боялся нарушить твой покой, боялся, что ты не захочешь меня видеть...
— А я думал, что ты меня не любишь и я тебе не нужен, поэтому ты и ушел, — перебил его Пашка.
— Но это не все, сын... В Москве у меня не только бизнес, у меня другая семья.
Глаза Пашки потемнели, стали серьезнее.
— Но ты же приехал, ты ко мне приехал? — спросил он, как показалось Шарову, испытующе.
— Да, я приехал к тебе и к бабушке, — подтвердил Олег Павлович и облегченно вздохнул. Он сам уже верил в то, что приехал к матери и сыну, чтобы забрать их в Москву. — И мы поедем с тобой домой, только сначала к бабушке на кладбище, согласен?
Пашка кивнул и весь расцвел в счастливой улыбке. В ушах его бесконечно повторялось произнесенное отцом «поедем домой», и он готов был ехать куда угодно, лишь бы быть рядом с отцом. И хотя в счастье своем он давно простил Тошу, но, забираясь в машину, все же показал охраннику язык. Просто так, чтобы не задавался.
6
— А теперича вот суды, милок, поверни, — командовала Ефимовна, показывая шоферу дорогу. И Константин, улыбаясь и покачивая головой, крутил руль в нужную сторону. Притихший Пашка, прильнув к окну, смотрел на дорогу. А Шарову вспомнилось вдруг, как он вез сына из роддома.
Голубой невесомый конверт, весь в лентах и белой пене кружев, лежал у него на коленях. Откинув уголок, он вглядывался в сморщенное крохотное, красное личико и чувствовал, как все существо его наполняется силой и гордостью. А сын-первенец, его создание, посапывал и чмокал пухлыми губками...
И теперь, ощущая рядом тепло сына, Олег Павлович с недоумением думал: «Как я мог столько лет жить без Пашки? Почему ни разу не вспомнил, как и о матери? Мама, мама... Ничего уже не вернешь, ничего не поправишь, но Пашка жив и по-прежнему беспомощен в этом мире без моей, отцовской, защиты и любви... Я не могу потерять и его». Олег Павлович погладил затылок сына и устало прикрыл глаза. От всего свалившегося на него сегодня ныло сердце, захотелось поскорее оказаться дома, увидеть жену.
Вика. Это она уговорила его съездить в родной Приреченск и привезти в Москву мать. Собственно, и уговаривать его особенно не пришлось. Олег Павлович привык угадывать желания жены. Это было не так уж трудно, они с Викой думали как бы на одной волне. Но Вика каждый раз так трогательно, по-детски удивлялась и благодарила его, что Шаров готов был сделать что угодно, лишь бы еще и еще раз утонуть в ее широко распахнутых от счастья глазах. Вот и на этот раз Вика лишь выразила опасение, что может не справиться с ребенком, когда он появится на свет, ведь у нее нет опыта, роды первые, а Олег Павлович вдруг сам предложил привезти в Москву свою мать. Вика обласкала его своими черного бархата глазами и благодарно прижалась к его плечу.
— Я давно хотела просить тебя об этом, но не решалась. Тебе трудно возвращаться в тот город, в свое прошлое, я понимаю, но твоя мать должна жить с нами, и не из-за малыша только, просто так надо. Ты согласен?
Ну конечно же, он был согласен и теперь не сомневался в этом. Мать — да, но как Вика примет Пашку? Поймет ли жена его решение? Олег Павлович представил полные любви и нежности глаза жены и прогнал свои сомнения. Человек с такой душой, как его Вика, не может не принять ребенка.
— Олег Павлович, приехали, — ворвался в размышления Шарова голос шофера.
Олег Павлович открыл глаза. Машина стояла на асфальтированной площадке, за которой виднелись ограды, памятники, деревья. От обилия елей, тополей и берез кладбище походило на парк.
— Только дальше пешком придется.
— Да, Костя, спасибо, конечно пешком, — согласился Шаров. Они долго пробирались узкой тропкой между могилами, пока не дошли до края. Здесь было несколько свежих, еще не поросших травой холмиков, над одним из них возвышался грубо сколоченный крест. К нему и подвела их Ефимовна.
— Эх, Пашка, забыли мы цветы с тобой купить, — посетовал Шаров.
— Ой, я сейчас, — сорвался с места Пашка. Олег Павлович не успел его задержать.
— По нужде, видать, — предположила Ефимовна. — Ничего, не заплутает. А ты пока поговори с матерью, милок. Я мешать не стану.
И, отойдя на несколько шагов, цепко ухватила за рукав Тошу.
— Эй, молодец, — громким шепотом окликнула охранника, — чего к месту-то пристыл? Пойдем-ка, пусть человек один побудет.
— Не положено, — буркнул Тоша, но старуха молча потянула его за собой.
— Все! — забастовал Тоша, когда они перешли на другую сторону тропинки. — Дальше не пойду! Что ты меня, как бычка на веревочке, тянешь?
— Ладно, здесь постоим, за тополем, — разрешила Ефимовна, но руки охранника не отпустила.
Тоша плюнул с досады, длинно выругавшись про себя, и затих. Драться со старухами его не учили.
С маленькой фотографии, прибитой к кресту, глянули прямо в душу Шарова материнские глаза. Веселые, улыбчивые, будто она видела сына и радовалась их встрече. В горле Олега Павловича застрял шершавый ком, захотелось, как ребенку, закричать, забиться на сыпучем холмике в рыданиях, чтобы вышла из груди нестерпимая боль, но слез не было. И он стоял, пошатываясь, ощущая только, как с каждым мгновением все туже скручивается какая-то пружина в душе, казалось, еще немного — и она лопнет, а с нею разорвется и сердце.
— Знаешь, как она тебя ждала? — Голос Пашки заставил его вздрогнуть. Он и не заметил, как сын вернулся. В Пашкиных руках белели ромашки. — Проснусь иногда ночью, а она у окна сидит и молится на крест церковный: «Спаси, сохрани раба Твоего Олега. Верни его, Господи, домой». Она так часто это повторяла, что я запомнил.
Слова сына стали последней каплей. Страшно заскрипев зубами, будто перемалывал камни, Олег Павлович, как подрубленное дерево, рухнул на колени, выдохнул хрипло:
— Прости меня, мама, прости! — И замер так, не в силах подняться.
Испуганный Пашка бросился к нему, рассыпались по могильному холмику ромашки.
Увидев эту сцену, Тоша рванулся из цепких рук старухи.
— Куда ты все рвёсси? — повисла на его руке Ефимовна.
— Упал же он, опять ему плохо, помочь надо, — сердито попытался отбросить навязчивую старуху Тоша.
— Ничего. Он теперя сам себе поможет. Душа в ём проснулася... Теперя поднимется.
Анатолий непонимающе воззрился на старуху, но снова подчинился ей (сработала привычка исполнять приказы) и остался стоять за широким прохладным стволом тополя.
Олег Павлович заставил себя улыбнуться сыну, чтобы не очень его пугать, и с трудом поднялся, опираясь на Пашкину руку. Посмотрел, прощаясь, на фотографию матери и сказал тихо, обнимая Пашку за плечи:
— Ты, мама, не волнуйся — Пашка теперь со мной будет.
Так, обнявшись, и пошли они к машине. Пашка не мог идти спокойно, ему хотелось говорить, прыгать, размахивать руками. Счастье выплескивалось из него, как шампанское из перегретой бутылки. Он рассказал отцу, как любила бабка Поля собирать ромашки, поэтому он и нарвал за кладбищем для нее букетик. От Пашкиной болтовни Шарову стало легче, душа согрелась сыновней любовью.
У машины Олег Павлович вспомнил о Ефимовне.
— Спасибо тебе, старая, за все. Садись, довезу...
Но Ефимовна махнула сухонькой ручкой:
— Э-э, доберусь как-нито, ноги еще носют. Да и зайти еще кое к кому надыть, знакомцев у меня здеся много... Береги парня-то, о матери не забывай... Езжай, милок, с Богом...
Захлопали дверцы, заурчал мотор, машина тронулась. Мелькнули в окне Пашкино лицо и его ладошка. Ефимовна вздохнула и троекратно перекрестила удаляющуюся машину.