Монах Юкинага

Повесть о доме Тайра

СВИТОК ВОСЬМОЙ

 

1. Государь-инок на святой горе

 

В двадцать четвертый день седьмой луны 2-го года Дзюэй, около полуночи, государь-инок тайно покинул свой дворец Обитель Веры, Ходзюдзи, и проследовал в монастырь, на гору Кураму. Сопровождал его один лишь Сукэтоки, Правый конюший, сын дай-нагона Сукэкаты. Но в монастыре посчитали, что оставаться там для государя опасно, ибо гора Курама расположена слишком близко к столице. Тогда, преодолев крутой, опасный путь через вершины Саса и Якуо, государь направил стопы в обитель Дзякудзё, в долину Гэдацу, в Ёкаву[1]. Но тамошние монахи уговорили его переехать в Восточную башню, в обитель Энъю[2], ибо, считали они, государю больше пристало пребывать в Главном храме. Там и монахи, и самураи стали бдительно охранять его особу.

Так случилось, что, покинув Приют Отшельника, государь-инок укрылся на горе Тяньтайшань; император оставил Фениксовы чертоги и удалился к морю, на запад; канцлер нашел убежище в глубине гор ёсино, принцессы и принцы покинули столицу и спрятались в окрестностях — одни в храме бога Хатимана, другие — в храмах Камо, Сага, Удзумаса, близ Восточной горы, Хигасиямы, или у Западной горы, Нисиямы... Тайра уже бежали, а Минамото еще не вступили в город — в дом без хозяина обратилась столица! С основания мира не случалось такого, даже помыслить о чем-либо подобном было невозможно! Хотелось бы знать, что написано об этом в сочинении принца Сёто-ку «О днях грядущих»?[3]

Как только разнесся слух, что государь-инок пребывает на горе Тяньтайшань, все поспешили туда же — прежний канцлер Мотофуса, нынешний — Мотомити, все министры — Главный, Левый, Правый и Средний, дайнагоны, тюнагоны и советники-сайсё, царедворцы третьего, четвертого и пятого рангов, все, кто считался в мире благородным и знатным, кто мечтал о продвижении в чинах и званиях, кто владел имениями и занимал важные должности, — все были здесь, никто не упустил случая! Вельможи так переполнили обитель Энъю, что и на дворе, и в самой обители, у ворот и за воротами яблоку упасть было негде, так много здесь собралось народа! Давка и толчея, казалось, еще больше приумножат славу Святой горы, послужат вящему ее процветанию!

А в двадцать восьмой день той же луны государь-инок возвратился в столицу. Пятидесятитысячное войско Ёсинаки из Кисо сопровождало его почетным эскортом. Ёситака, один из родичей Минамото из края Оми, ехал впереди, высоко подняв белый стяг — фамильный стяг Минамото. Двадцать с лишним лет не видали в столице белого стяга, сегодня впервые за эти годы он развевался на улицах, и дивно то было! Тем временем курандо Юкииэ тоже вступил в столицу через мост Удзи, а Ёсикиё, сын Ёсиясу из Митиноку вошел в город с дружиной, перевалив через вершину горы Оэяма.

Во дворце государя-инока тюнагон Цунэфуса и глава Сыскного ведомства Санэиэ вышли на помост и пригласили Ёсинаку и Юкииэ приблизиться. В тот день Ёсинака из Кисо облачился в красный парчовый кафтан и поверх него — в панцирь, скрепленный узорным китайским кожаным шнуром, опоясался могучим мечом, за спиной у него висел колчан, полный стрел, украшенных черно-белым оперением, под мышкой он держал лук, туго оплетенный пальмовым волокном, сверху крытый лаком, а шлем он снял и повесил через плечо на шнурах. Юкииэ был в темно-синем парчовом кафтане, алом панцире, с мечом, украшенным позолотой, стрелы у него были с черной полосой по белому оперению, а под мышкой он держал лук, крытый лаком. Он тоже обнажил голову, повесил шлем через плечо на шнурах. Оба преклонили колени перед помостом и, не вставая с колен, выслушали высочайшее повеление — догнать и истребить весь дом Тайра во главе с князем Мунэмори, прежним Средним министром, и всеми остальными сородичами. Склонившись до земли, Кисо и Юкииэ с благоговением выслушали приказ. Потом они сказали, что у них еще нет пристанища в столице, и Кисо получил Западный приют — усадьбу Главного кравчего Наритады на Шестой дороге, а курандо Юкииэ пожаловали Камышовую палату — Южный павильон на подворье Обители Веры. Государь-инок, сокрушаясь, что Тайра, родичи императора по материнской линии, захватили священную особу и теперь император вынужден скитаться по волнам в море, послал на запад высочайший указ, повелевающий возвратить в столицу императора и три священных символа его власти. Однако Тайра не повиновались указу и согласием не отвечали.

У покойного императора Такакуры, кроме нынешнего императора Антоку, было еще трое сыновей. Второго принца Тайра забрали с собой на запад, намереваясь со временем провозгласить наследником трона, а Третий и Четвертый принцы остались в столице. В пятый день восьмой луны государь-инок Го-Сиракава приказал привести к нему этих принцев.

Сперва он подозвал Третьего принца, — тому было пять лет.

— Подойди сюда, ближе, ближе! — сказал он. Но принц, увидев государя, закапризничал и уперся. «Не надо, уведите!» — промолвил государь-инок и отослал его прочь.

Затем позвали Четвертого принца, и не успел государь сказать ему: «Подойди!» — как тот, ничуть не робея, сразу уселся к нему на колени и доверчиво, ласково прильнул к деду.

— Разве стал бы он так ластиться ко мне, старому чернецу, будь он мне чужой, не родной? — прослезившись от умиления, сказал государь-инок. — Вот мой подлинный внук! Он точь-в-точь походит на покойного государя. И как только я до сих пор ни разу не повидал этого ребенка, живую память, оставленную покойным сыном!

Государю прислуживала монахиня Нии из храма Чистой Земли — в то время она еще звалась госпожой Танго.

— Значит, вы изволите передать престол этому принцу? — спросила она.

— Разумеется! — отвечал государь.

Решено было обратиться к гаданию, и вышел ответ: «Если на престол вступит Четвертый принц[4], сто поколений его потомков будут править Японией!»

Мать принца была дочерью Нобутаки, советника Ведомства построек. Она служила при дворе государыни Кэнрэймонъин, когда та еще не была в ранге старшей императрицы. Государь Такаку-ра часто призывал эту даму, и она родила одного за другим трех принцев. У советника Нобутаки было несколько дочерей, и он мечтал, чтобы одну из них государь взял хотя бы в младшие супруги. Существует поверье: если завести в хозяйстве тысячу белых кур, девушка из этого дома обязательно станет супругой государя. Так ли, иначе ли, но Нобутака и в самом деле собрал и держал у себя в усадьбе тысячу белых кур, и, быть может, поэтому его дочь и впрямь стала матерью принцев. В глубине души Нобутака был очень этому рад, но опасался Тайра и побаивался ревности государыни, а потому не мог лелеять этих принцев так, как ему бы хотелось. Но супруга Правителя-инока, госпожа Ниидоно, сказала:

— Бояться тут нечего! Я сама воспитаю их и сделаю наследными принцами! — И бережно пестовала младенцев, приставив множество нянек.

Один из этих детей, принц Четвертый, рос в доме родного брата госпожи Ниидоно, преподобного Ноэна, настоятеля храма Торжества Веры, Хоссёдзи, но его преподобие бежал на запад вместе с другими Тайра в такой тревоге и спешке, что оставил в столице и супругу свою, и Четвертого принца. Однако вскоре он спешно прислал из западных земель человека, наказав ему забрать супругу и принца и как можно скорее доставить их к нему. Несказанно обрадованная, супруга тотчас же втайне собралась в путь, прихватив с собой принца, и была уже на Седьмой дороге, когда старший брат ее, Норимицу, правитель земли Кии, остановил ее, говоря: «Уж не помутилась ли ты в рассудке?! Ведь именно сейчас судьба, быть может, улыбнется этому принцу!» — и не разрешил ей уехать. А уже на другой день за принцем прислали карету от государя-инока Го-Сиракавы. Само собой разумеется, что избрание Четвертого принца на царство совершилось по воле богов, но все же нельзя не признать, что сей Норимицу сослужил ему поистине великую службу!

Тем не менее, вступив на престол, Четвертый принц, казалось, вовсе позабыл о Норимицу, и тот проводил дни и годы, так и не Удостоившись ни малейшей монаршей милости. И вот, излив свою грусть в стихах, он сложил два стихотворения танка и нарочно обронил эти стихи во дворце государя.

 

Быть может, опять услышу,

как отзвук былого, призывный твой глас —

о кукушка, помнишь, ночами

в роще Оисо ты распевала...

Второе стихотворение гласило:

Под сенью вьюнка

приютилась лесная синица,

завидуя той,

что живет, заботы не зная,

в разукрашенной прочной клетке...[5]

 

Император увидел эти стихи.

— Бедняга! Значит, он еще жив! Какой грех, что я совсем позабыл о нем! — сказал он и, наградив Норимицу, пожаловал ему третий придворный ранг.

 

2. Натора

 

В десятый день восьмой луны того же 2-го Дзюэй дворце государя-инока состоялась раздача званий. Кисо стал Левым конюшим и получил в дар край Этиго, а курандо Юкииэ — край Бинго. Сверх того, указом государя Го-Сиракавы приказано было впредь именовать Ёсинаку из Кисо полководцем Восходящее Солнце. Но край Этиго пришелся Кисо не по душе, и тогда ему пожаловали взамен край Иё. А Юкииэ не понравилась земля Бинго, и ему отдали землю Бидзэн. Кроме них, еще десять родичей Минамото удостоились разных придворных званий.

А в шестнадцатый день той же луны более десяти членов семейства Тайра лишили всех должностей и чинов и вычеркнули их имена из списков придворных. Только для троих сделали исключение — для дайнагона Токитады, его сына Токидзанэ, вельможи Танго, и для Главного казначея Нобумото, вельможи Сануки, ибо с дайнагоном Токитадой государь-инок состоял в переписке, то и дело посылая ему письма с требованием возвратить в столицу императора Антоку и священные императорские регалии.

В семнадцатый день той же луны Тайра прибыли на остров Девяти Земель Кюсю в Дадзайфу, что в краю Тикудзэн, в уезде

Микаса. Самурай Таканао Кикути сопровождал их от самой столицы, но теперь, притворившись, будто едет вперед, чтобы открыть для проезда Тайра заставу Оцуяму, перебрался в край Хюгу, затворился в своей усадьбе и, сколько Тайра ни призывали его обратно, не подумал явиться к ним, так что из всех воинов острова Кюсю при Тайра остался только Танэнао Окура из Ивато. Самураи Кюсю и двух прилегающих островов — Цусимы и Ики — обещали Тайра сразу же прибыть к ним на подмогу, однако на деле никто из них не сдержал данного слова.

Тайра совершили паломничество в храм Радости и Спокойствия, Анракудзи[6], все вместе слагали там стихи танка, сплетая их в стихотворные цепочки рэнга[7], и преподнесли стихи к алтарю бога.

Князь Сигэхира сложил:

 

По старой столице

тоска нас снедает, томит —

не так ли в изгнанье

тосковал по родному дому

ты, божественный Небожитель!..

 

Услышав эти стихи, все невольно пролили слезы.

В двенадцатый день той же луны, по манифесту государя-инока, во дворце Отдохновения, Канъин, состоялась церемония восшествия на престол Четвертого принца. Должность канцлера осталась по-прежнему за вельможей Мотомити. Когда закончилось назначение главного и всех остальных курандо, присутствующие удалились. Кормилица Третьего принца горевала и плакала с досады, да поздно. Хотя и сказано, что не светят в небе два солнца, а в стране не бывает двух государей[8], теперь, из-за неправедных деяний Тайра, появилось два императора — один в столице, другой — на окраине, в захолустье.

Давным-давно, в старые времена, во 2-м году Тэнъан в двадцать третий день восьмой луны скончался император Монтоку. У него осталось много сыновей-принцев. Все они давно мечтали воссесть на троне и давно уже втайне возносили о том молитвы. Старшего сына звали принц Корэтака, было у него еще и другое имя — принц Охара. Обширным умом своим он был достоин императорского престола, ибо, как сказал поэт:

 

Сжимая в деснице

судьбу четырех морей,

Провидел он мудро

опасность смуты князей[9].

 

Второй принц, Корэхито, был рожден государыней Сомэдоно, дочерью князя Ёсифусы Фудзивары, в ту пору канцлера. Все вельможи семейства Фудзивара лелеяли этого принца и служили ему опорой, так что он тоже мог считаться достойным воссесть на троне. Первый принц заслуживал престола своей ученостью, зато у второго было много одаренных умом вассалов, способных мудро управлять государственными делами. И тот и другой никак не заслуживали отказа в своих стремлениях; царедворцы пребывали в растерянности, не зная, кому отдать предпочтение. Первый принц, Корэтака, поручил молиться за него преподобному Синдзэю, настоятелю Восточного храма, Тодзи, ученику святого вероучителя Кобо. За второго принца, Корэхито, молитвы возносил преподобный Эре со Святой горы Хиэй, давнишний духовный наставник его деда, вельможи Ёсифусы. «Оба монаха известны святостью, оба ничуть не уступают друг другу в высоком духовном сане... Да, нелегко будет решить дело!» — шептались люди.

После кончины микадо вельможи собрались на совет. «Люди осудят нас, если мы назначим нового государя по собственному нашему разумению, — решили они. — Скажут, будто мы руководствовались корыстью или судили слишком пристрастно. Надо устроить состязание в верховой езде и борьбе сумо, и пусть все решит исход состязания!»

Во второй день девятой луны того же года оба принца проследовали на конское ристалище Укон. Толпами собрались вельможи и царедворцы в пышных нарядах. Как звезды, сверкали украшенные драгоценными камнями удила рядами стоявших коней — великолепное, небывалое зрелище! Все придворные замирали в тревоге, от волнения сжимая руки, — каждый держал сторону того или другого принца. Священнослужители, возносившие моленья каждый за своего принца, не уступали друг другу в рвении! Синдзэй установил свой алтарь в Восточном храме, Эре читал молитвы во дворце, в молитвенном зале Сингон. Внезапно объявили, что Эре умер. На самом же деле Эре сам пустил этот слух в расчете на то, что, услыхав о его смерти, Синдзэй ослабит рвение. Напрасное упование! Синдзэй продолжал молиться еще более усердно!

Начались скачки. Было десять заездов. В первых четырех победили сторонники принца Корэтаки, в остальных шести — всадники принца Корэхито. Затем последовало состязание в борьбе.

Со стороны принца Корэтаки вышел храбрый Натора, богатырь, обладавший силой шестидесяти человек, стражник Правой дворцовой стражи. Вызов его принял сторонник принца Корэхито, младший военачальник Ёсио. Казалось, Натора одолеет его одной рукой, ибо Ёсио был очень мал ростом. Однако ёсио заявил, что ему было во сне вещание свыше, и потому он решил бороться.

Вот сошлись Натора и ёсио, крепко-накрепко сцепились руками и снова разошлись в стороны. Но вскоре Натора обхватил Ёсио, поднял на воздух и отбросил прочь от себя на добрых два дзё. Однако Ёсио не упал, а сразу встал на ноги. Одним махом подскочив к Наторе, он с криком схватил его, пытаясь свалить. В тот же миг Натора с криком обхватил Ёсио, тоже стараясь повалить его наземь. Казалось, борцы не уступают друг другу. Но Натора был велик ростом, всем телом навалился он на Ёсио, стараясь подмять его под себя. Казалось, Ёсио не избежать поражения. Видя это, госпожа Сомэдоно, мать принца Корэхито, непрерывно слала гонцов к преподобному Эре.

Один за другим, как зубья частого гребня, представали гонцы пред монахом, говоря: «Что делать?! Похоже на то, что наша сторона проиграет!» Тогда преподобный Эре, взывавший к божеству Дайитоку[10], воскликнув: «Это прискорбно!» — схватил свой ритуальный остроконечный жезл, одним ударом сам разбил себе голову, смешал мозг со щепой драгоценного древа и возжег священный костер. Столбом поднялись клубы черного дыма, Эре стал перебирать четки, и Ёсио победил!

Сказывают, что с тех самых пор монахи Святой горы, чуть что, с гордостью говорят: «Наш Эре пробил себе голову — так ревностно он молился... Благодаря ему на императорский трон вступил младший из братьев! А наш блаженный праведник Сонъи мечом своей мудрости успокоил гневный дух опального Сугавары!»

Так, один-единственный раз, наследование престола решилось силой буддийской веры; во всех же остальных случаях вступление на трон — и говорить нечего! — всегда вершится только по воле великой богини Аматэрасу!

Весть об избрании нового императора дошла до Тайра, пребывавших в западных землях. «О горе! Надо было захватить с собой Третьего и Четвертого принцев!» — досадовали они, а дайнагон Токитада сказал:

— Наверное, на трон посадят сына покойного принца Мотихито, которого Кисо почитает как своего господина... Опекун мальчика, Сигэхида, правитель земли Сануки, сперва отдал его в монахи, но потом вместе с ним бежал к Кисо на север!

— Да разве можно сделать императором принца, уже принявшего монашеский чин? — возразил ему кто-то.

— Очень даже возможно! — отвечал Токитада. — В чуждых пределах тоже бывали примеры, когда человек вновь становился мирянином и вступал на престол. Да и в нашей стране император Тэмму, в бытность свою наследником, принял постриг из страха перед принцем Отомо и укрывался от него в горах Ёсино, но потом, одолев принца, в конце концов вступил на престол. Государыня Кокэн, обратившись на путь просветления, сняла мирские одежды и стала именоваться инокиней Хооки, но впоследствии снова стала править страной под именем императрицы Сётоку. И уж тем более может поступить подобным образом сей принц-расстрига, которого Кисо почитает за своего господина, — тут никакой помехи не будет!

Во второй день девятой луны того же года государь-инок отправил в храм Исэ своего посланца с молитвенными дарами — по слухам, советника Наганори. В прошлом, при государях Сюдзяку, Сиракаве и Тобе, тоже бывало, что оставившие трон императоры посылали своих придворных с дарами в Исэ. Однако так поступали они до вступления в лоно буддийской веры; но чтобы возносить моления великой богине в Исэ после пострига — такого до сих пор никогда еще не случалось!

 

3. Клубок ниток

 

Меж тем Тайра объявили, что будут строить на острове Цукуси[11] дворец, резиденцию императора Антоку, однако где быть столице — пока еще не решили. Император временно пребывал в усадьбе Танэнао Окуры из Ивато, остальным же вельможам Тайра пристанищем служили поля и равнины. И вспоминались им стихи

 

Ночь все темнее.

Лишь над вершиной горы

Месяц сияет...

 

И чудилось Тайра, будто они находятся в родимом краю Ямато в селении Тооти, хотя здесь, на острове Цукуси, стук валька, уж конечно, не долетал до их слуха[12].  А временная обитель государя, стоявшая среди гор, напоминала им прославленный Бревенчатый дворец[13] и даже казалась по-своему изысканной и красивой...

Прежде всего император совершил паломничество в храм Уса[14]. Резиденцию его устроили в доме гласного жреца Киммити. Придворные и вельможи разместились в притворах храма, чиновники пятого и шестого рангов в галереях, а воины с острова Сикоку, все в боевых доспехах, с луками и стрелами за плечами, — прямо во дворе. Казалось, обветшавшие храмовые постройки вновь засверкали яркой алою краской! На седьмой день молебствий, на рассвете, князю Мунэмори было видение. Сами собой растворились двери святилища в Главном храме, и благозвучный, несказанно прекрасный голос возвестил:

 

И могучим богам

ни найти от скорбей избавленья

в сей юдоли земной —

так о чем же молишь ты, смертный,

сердца жар вотще расточая?..

 

Испугался князь Мунэмори, забилось сердце в груди, и он робко произнес старинную танка:

 

Вместе с плачем цикад замирает и отзвук надежды в бедном сердце моем,

изнемогшем от горестей мира. Все мрачнее вечер осенний...[15]

Вот уж девятой луны день десятый в изгнании прожит.

Ветер с осенних полей листья оги под вечер тревожит.

Путник на ложе из трав не смыкает усталые вежды,

Слезы текут на рукав златотканой придворной одежды.

Осени поздней печаль разливается всюду в пространстве

— Кто превозможет ее из бредущих дорогами странствий?

Лунного света красой манит небо тринадцатой ночи,

Но от нахлынувших слез затуманились воинов очи.

Дума о славе былой омрачала сердца их и лица,

Властная сила звала в край родимый, в кварталы столицы,

Где будто только вчера пировали в дворцовом покое

И сочиняли стихи, неизменной любуясь луною...

Таданори, правитель Сацума, сложил:

Друг мой далекий!

Помнишь, в минувшем году

этой же ночью созерцали вместе с тобой

в небесах столицы луну...

Цунэмори, глава Ведомства построек, сложил:

Гляжу на луну

и снова тоскую о милой —

всю ночь напролет

мы с нею в минувшую осень

такой же луной любовались...

А Цунэмаса, дворецкий императрицы, сложил:

Словно каплю росы, оседающей к ночи на травах,

занесло меня в глушь — и нежданно в краю

чужедальнем той же дивной луною любуюсь...

 

Край Бунго был владением Ёрискэ, вельможи третьего ранга. Наместником он поставил там своего сына, благородного Ёрицунэ. И вот теперь этому Ёрицунэ отец прислал из столицы распоряжение, гласившее: «Боги отвергли Тайра, государь-инок от них отвернулся. Бежав из столицы, они превратились в бесприютных скитальцев, преступников, преследуемых законом! Непонятно и странно, что самураи острова Кюсю приютили и ласкают таких отщепенцев! Вам, жители земель Кюсю, не пристало держать сторону Тайра. Надлежит вам дружно прогнать их прочь!» Получив от отца такое распоряжение, Ёрицунэ поручил привести его в исполнение местному жителю, самураю Корэёси Огате.

Сей Корэёси вел свой род от страшного существа. В старые времена жила-была в краю Бунго, в селении Катаяма, девица. Была она единственной дочерью в семье и еще не имела мужа. И вот, ночь за ночью, стал ее навещать какой-то мужчина, и встречи эти были тайной от всех, — даже от матери. Прошло время, и девушка понесла. Удивившись этому, мать спросила: «Что за человек тебя навещает? Кто он?» «Я вижу, как он приходит, — отвечала ей девушка, — но куда уходит — не знаю!» Тогда мать научила ее: «Прикрепи к его одежде какую-нибудь отмету и, когда он уйдет, ступай за ним следом!» Дочь так и поступила. Утром, когда мужчина собрался уходить, она, по материнскому наущению, воткнула в ворот его голубого кафтана иголку с ниткой, целым клубком, и, держась за эту нитку, пошла следом туда, куда удалился ее возлюбленный. И вот, на самой границе между землями Бунго и Хюгой, у подножья высокой скалы — утеса Старухи, Убагатакэ, увидела она глубокую пещеру. Девушка остановилась у входа в пещеру, прислушалась и услыхала громкие стоны.

— Покажись мне! Ведь я последовала за тобой в такую даль! —  сказала она.

— У меня не человеческое обличье! Увидев меня, ты, пожалуй, умрешь от страха! — отвечал голос. — Возвращайся домой! Во чреве ты носишь мальчика. Когда он вырастет, опояшется мечом и возьмет лук и стрелы, не будет равных ему в силе воинов ни на острове Кюсю, ни на островах Цусима и Ики!

— Каким бы ни был твой облик, — снова сказала девушка, — разве могу я забыть любовь, что давно уже нас связала? Позволь же мне на тебя поглядеть и себя показать!

— Хорошо! — отвечал голос, и из пещеры выполз змей, в поперечнике не меньше пяти или шести сяку, длиной в четырнадцать или пятнадцать дзё, — столь огромный, что сама земля под ним содрогалась! Иголка, которую девушка, как ей думалось, воткнула в ворот кафтана, торчала у него в горле. Увидев змея, девушка в ужасе едва не лишилась жизни, а сопровождавшие ее слуги попадали от страха на землю, завопили, заголосили и бросились наутек. Девушка вернулась домой и вскоре родила мальчика. Ее отец, дед мальчика, сказал: «Я его воспитаю!» — и взял ребенка к себе. Мальчику не исполнилось еще и десяти лет, а уже стал он ростом высок, в плечах широк, с крупной головой. Когда ему исполнилось семь лет, отпраздновали его совершеннолетие и нарекли Дайтой в честь деда, которого звали Дайтаю. А прозвали мальчика Дайта-заусенец, потому что и летом, и зимой у него всегда были заусенцы-трещины на руках и ногах. Змей же тот был не кто иной, как бог Такатио, которому поклоняются в краю Хюга.

От этого Дайты-заусенца и вел свой род в пятом колене Корэёси Огата. Немудрено, что, будучи потомком столь страшного человека, он лживо выдал приказ правителя земли Бунго за императорский манифест и разослал круговую грамоту по всему острову Кюсю и по островам Цусима и Ики, и все самураи этих земель повиновались сему приказу.

 

4. Бегство из Дадзайфу

 

Итак, Тайра решили учредить столицу на земле Цукуси и уже готовились к постройке дворца, но, услыхав об измене Корэёси, пришли в смятение: «Да как же это? Как быть, что делать?!»

— Корэёси — вассал покойного князя Сигэмори, — сказал дай-нагон Токитада. — Пошлем же к нему кого-нибудь из сыновей покойного князя и попробуем с ним поладить!

«В самом деле!» — решили Тайра, и князь Сукэмори с дружиной в пятьсот всадников отправился в край Бунго, чтобы как-нибудь уговорить Корэёси, но тот не стал его даже слушать. Больше того, он прогнал прочь Сукэмори с дружиной, промолвив:

— По правде сказать, надлежало бы тут же на месте окружить всех вас и взять в плен, да не стоит тратить время на пустяки, когда есть дела поважнее... Возвращайтесь же поскорее в Дадзайфу и ступайте оттуда на все четыре стороны! — И он отправил в Дадзайфу сына своего, Корэмуру, велев сказать:

— Дом Тайра — наши давние благодетели, долг велит нам явиться к вам, сняв шлем и ослабив тетиву лука, но указом государя-инока велено изгнать весь ваш род с острова Кюсю. А посему собирайтесь без промедления и уезжайте!

Дайнагон Токитада вышел к Корэмуре в алых хакама, в длинном парадном платье и в высокой придворной шапке.

— Наш государь — сорок девятый потомок божественных предков по прямой линии и восемьдесят первый император среди смертных владык Японии, — сказал он. — Великая богиня в Исэ и бог Хатиман охраняют его благополучие! Покойный Правитель-инок, усмиривший, смуты Хогэн и Хэйдзи, не раз призывал воинов острова Кюсю в государево войско. Ныне лиходеи из земель севера и востока, по наущению Ёритомо и Ёсинаки, сулят вам: «Если мы победим, мы назначим вас правителями земель, наградим землями и имениями!» — а вы принимаете их слова на веру и повинуетесь приказаниям этого носатого правителя Бунго!

У Ёрискэ, правителя земли Бунго, был очень длинный нос, оттого Токитада и сказал так.

Возвратившись к отцу, Корэмура передал ему словака Токитады, но тот ответил:

— Что было, то прошло, а что есть — то есть! А посему не мешкая гони их прочь с острова Кюсю! — И вскоре пронесся слух, что Корэёси уже собирает войско для изгнания Тайра.

— Отныне мы стыдимся числить его среди наших соратников! — воскликнули вассалы Тайра, самураи Суэсада и Моридзуми. — Надо схватить его и взять в плен! — И, собрав три тысячи воинов, они поскакали в край Тикуго, в селение Такано. Напав на Корэёси, бились они весь день и всю ночь, но у Корэёси воинов было великое множество, и пришлось Суэсаде и Моридзуми ни с чем отступить обратно.

Услыхали Тайра, что Корэёси вот-вот нагрянет в Дадзайфу, что в войске у него больше тридцати тысяч всадников, и вновь сломя голову обратились в бегство. Тревога охватила сердца, когда покинули они обитель бога Тэммана[16], на которого возлагали все свои упования!

Не было у них ни карет, ни паланкинов. Фениксов паланкин только по названию мог таковым считаться, — государь ехал в простых носилках. А нежные дамы, начиная с Матери страны — государыни, и все вельможи и царедворцы, подвернув края хакама и сасинуки, миновали плотину Мидзуки и пешком устремились к заливу Хакодзаки, торопясь обогнать друг друга. На беду, как раз в это время хлынул проливной дождь, ветер вздымал песок. Проходя мимо храмов Сумиёси, Хакодзаки, Касии и Мунакаты, они преклоняли колени и молились лишь об одном — чтобы государь снова возвратился в столицу. Наконец, преодолев крутые скалы Тарумиямы и Улзурахамы, вышли они к бескрайней песчаной равнине. Непривычные столь долго ходить пешком, ни поранили ноги, и алые капли крови запятнали песок. Еще краснее стали кромки алых хакама, а белые окаймились алой полоской... Поистине Сюань Цзан, монах из Танского царства[17], преодолевший пески и горы на пути в Индию, терпел не большие муки! Но Сюань Цзан страдал во имя постижения законов Будды, и, стало быть, те страдания пошли на благо и ему, и всем людям; а Тайра терпели муку из-за врагов, дышавших лютою злобой! Увы, еще при жизни довелось им познать мучения, уготованные грешникам на том свете!

Танэнао, житель Харады, выступил было на помощь Тайра с дружиной в две тысячи всадников. Хидэто из Ямаги тоже поспешил на подмогу с дружиной в несколько тысяч воинов. Но Танэнао и Хидэто враждовали между собой. «Если здесь Хидэто, значит, мне тут нечего делать!» — решил Танэнао и с полпути повернул обратно.

Когда Тайра проходили через селение Асия, вспомнилось им, как, бывало, по дороге из столицы в вотчину свою Фукухару проезжали они мимо селения с тем же названием, — и еще горше стало на сердце при этом воспоминании. Они готовы были бежать на край света — в Силлу, в Пэкче, в Когуре, хоть в Кидань, но, увы, встречные ветры, буйные волны преграждали дорогу... Наконец, в сопровождении Хидэто, укрылись они в его укрепленной усадьбе, в Ямаге, но вскоре пронесся слух, что и сюда вот-вот нагрянут враги. Тогда, разместившись в жалких маленьких суденышках-лодках, пустились Тайра в море, плыли всю ночь и добрались наконец до Ивовой бухты, что в краю Бунго. Здесь собирались они когда-то строить дворец для государя Антоку, но, не получив земли для постройки, так и не сумели ничего сделать... Тут снова пронесся слух, что из Нагато готовится выступить против них отряд Минамото, и снова пришлось им пуститься вплавь по волнам в утлых рыбачьих челнах.

Киёцунэ, третий сын покойного князя Сигэмори, офицер Левой стражи, от рождения обладал нежной душой и все невзгоды принимал близко к сердцу.

— Из столицы прогнали нас Минамото, с острова Кюсю пришлось бежать из-за Корэёси... Мы уподобились рыбе, попавшей в сети! — сказал он. — Где же искать нам теперь спасения? Куда бы мы ни пристали, нигде не обрести нам убежища и не укрыться от бедствий! — И вот лунной ночью выйдя из-под навеса, устроенного на лодке, он долго с просветленной душой утешался пением стихов, играя на флейте, а потом, вполголоса прочитав слова святой сутры, вознес моление Будде и бросился в море. Горевали и плакали женщины и мужчины, но помочь горю уже были бессильны.

Край Нагато был владением князя Томомори. Наместником служил там некий Митискэ из края Кии. Услыхав, что Тайра плывут на лодках, он собрал и прислал им сотни больших судов. Пересев на эти корабли, Тайра прибыли на остров Сикоку, в Ясиму. Здесь по указанию Сигэёси из Авы собрали людей Сикоку и принялись на скорую руку возводить дворец для государя и помещения для его свиты. Пока же, поскольку невозможно было поселить императора в хижине смерда, дворцом для него временно остался корабль.

 

Тайра вельможная знать,

сам сиятельный князь Мунэмори

Долгие ночи и дни

коротали у берега моря —

Кто на борту корабля,

кто в обители простолюдина,

В утлом рыбачьем дому,

под навесом у ветхого тына.

Судно же, где государь

разместился со свитою полной,

Не подходя к берегам,

бороздило без устали волны.

Было величью под стать

на носу украшенье резное —

Феникса гордый изгиб

и дракон с величавой главою.

Так, созерцая луну,

отраженную в водах прилива,

Тайра копили печаль

и лелеяли грусть молчаливо,

Ибо казалась им жизнь

не прочнее поникшей осоки,

Что с наступленьем зимы

преступает последние сроки.

С отмели клич куликов,

гомон чаек в рассветном тумане

Горькую сеют тоску

и унынье в их бедственном стане.

Весла ли плещут в ночи,

раздается ли скрежет уключин, —

Лагерь огромный не спит,

непрестанной тревогой измучен.

В соснах на дальнем мысу

белых цапель опустится стая —

Мнится, то вражьих дружин

реют стяги, как лес вырастая.

С криком протяжным летят

в поднебесье гусей вереницы —

Скрип корабельных снастей

беглецам обессиленным мнится.

Страх проникает в сердца,

гложет души одна лишь забота —

Чтоб не ударили вдруг,

не напали врасплох Минамото.

Злобным открыты ветрам,

загрубели под солнцем ланиты.

Тушь и румяна сошли,

беспощадными брызгами смыты

Моря зеркальная синь

непривычные очи слепила,

И удержаться от слез

у изгнанников не было силы.

Вместо парчовых завес

и постелей, что с царскими схожи,

В мазанке из тростника

на циновке убогое ложе.

Вместо курящихся смол —

смрадный дым от чадящей соломы

Вот он, удел беглецов,

что дорогою кармы ведомы!

Тяжко стенали они,

вспоминая о радостных годах.

Краска с ресниц и бровей

оплывала в унылых разводах...

 

 

5. Великий сёгун, покоритель варваров

 

Меж тем указ государя-инока Го-Сиракавы князю Ёритомо пожаловали титул сёгуна, великого полководца, — покорителя варваров, хотя князь никуда из Камакуры не отлучался и в столицу так и не прибыл. Вручить приказ поручено было Ясусаде Накахаре, письмоводителю Государственного совета. В четырнадцатый день десятой луны Ясусада прибыл в Камакуру.

— В былые годы император покарал меня, — сказал князь Ёритомо. — Ныне же далеко прогремели наши подвиги и военная слава, благодаря чему удостоился я звания полководца — покорителя варваров! Не подобает получать столь высокий указ в обычном жилище. Я приму его в новом храме бога Хатимана!

Храм бога Хатимана находился на Журавлином холме, Цуругаоке[18]. Обширные галереи и двухъярусные ворота были точь-в-точь такие же, как в храме Ивасимидзу на горе Мужей, Отокояме, в столице. Вымощенная камнем дорога длиной почти в десять те вела от ворот к Главному храму.

Был созван совет, чтобы решить, кто примет указ от посла. Выбор пал на Ёсидзуми Миуру, ибо он был потомком Тамэцугу Миуры, искусного стрелка из лука, прославленного во всех Восьми землях востока, а также и потому, что отец его, Ёсиаки Миура, пал в битве, сражаясь за князя Ёритомо, своего господина. И вот, чтобы утешить мертвый дух павшего воина, решено было оказать честь его сыну.

Посла Ясусаду сопровождали два потомственных вассала и десять воинов-самураев. Указ хранился в парчовом футляре, висевшем на груди у пажа. Ёсидзуми Миура тоже вышел навстречу в сопровождении двух вассалов, связанных с ним кровными узами, — звали их Мунэдзанэ и Ёсикадзу, — и десяти самураев. Этих самураев прислали ему нарочно на этот случай местные владетельные господа. Чтобы достойно принять указ, Ёсидзуми облачился в коричневый кафтан и панцирь, скрепленный черным шелковым шнуром, опоясался мечом в черных лаковых ножнах. Двадцать четыре стрелы в его колчане имели белое оперение с черной полосой посредине. Под мышкой он держал боевой лук, оплетенный пальмовым волокном и крытый лаком, а шлем снял и повесил на шнурах через плечо. Склонившись в поклоне, принял он указ.

— Кто принимает государев указ? — спросил посол Ясусада. — Пусть назовет имя свое и звание!

Миура был вторым сыном, но, чтобы не произносить слово «младший», он назвался Арадзиро Миурой — Могучим Вторым сыном из рода Миуры. Положив указ в предназначенный для этого ларец, он отнес его к Ёритомо. Спустя короткое время ларец вернули Ясусаде. Почувствовав, что он стал необычно тяжелым,

Ясусада приподнял крышку, оказалось, что в ларце лежат сто рё золотого песка. Затем Ясусаде предложили подкрепиться в одном из залов храма. Тикаёси, помощник настоятеля храма, наливал ему сакэ, за трапезой прислуживал придворный пятого ранга. Угощение было обильным, убранство — изысканным.

Сверх того, Ясусада получил в дар трех коней. Один был оседлан, и вел этого коня самурай Сукэцунэ, прежде служивший в страже вдовствующей императрицы. Резиденцию Ясусады устроили в старом доме под камышовой кровлей, который заранее поправили и убрали. Там он нашел новые подарки — два длинных ватных стеганых кимоно и десять с короткими рукавами — все в лакированном ящике. Рядом горой громоздились ткани — тысяча танъов белой и узорчатой синей...

На другой день Ясусада посетил князя Ёритомо в его усадьбе. Там он увидел два просторных строения для самураев, каждое длиной не меньше шестнадцати кэн, одно здание за воротами, другое внутри ограды. В первом, скрестив ноги, сидели рядами, плечом к плечу, самураи — вассалы Ёритомо. В другом на верхних местах восседали родичи Минамото, а пониже — местная знать. Ясусаде отвели место выше всех господ Минамото. Спустя недолгое время его провели во внутренние покои, выложенные циновками, окаймленными полосой из парчи с черным узором. Примыкающий к покоям открытый помост был устлан циновками, окаймленными парчой пурпурного цвета. Не успел Ясусада усесться, как драгоценная завеса в верхней части зала приподнялась и Ясусада увидел сидящего перед ним Ёритомо. Он был в коричневом кафтане и высокой лакированной шапке. Голова казалась непомерно большой для короткого туловища. Ликом был он очень красив, и речь звучала изящно.

— Тайра бежали из столицы, устрашенные моей силой, — сказал он. — На их место в столицу вторглись Ёсинака и Юкииэ. Но обоих обуяла гордыня, они слишком много о себе возомнили, потребовали больше, чем заслужили... Мало того, осмелились привередничать, когда им пожаловали земли... Это великая дерзость! Хидэхиру из Осю они назначили правителем земли Муцу, Такаёси Сатакэ — правителем земли Хитати, и теперь и тот и другой не повинуются моим приказаниям... Я хотел бы незамедлительно получить от государя-инока августейший указ об их истреблении!

— Со своей стороны, — отвечал Ясусада, — я был бы счастлив занести свое имя в список ваших вассалов, но, будучи государевым посланцем, обязан сперва вернуться в столицу, а уж оттуда немедленно пришлю вам свое прошение в письменном виде. Мой младший брат, чиновник Государственного совета, тоже хочет просить о том же!

Князь Ёритомо улыбнулся:

— В моем нынешнем положении я и не помышляю о такой чести... Но если вы говорите правду, я этого не забуду!

Ясусада сказал, что хочет сегодня же пуститься в обратный путь, но князь уговорил его погостить еще хотя бы денек и не позволил уехать.

На другой день Ясусада снова побывал у Ёритомо в усадьбе. Князь подарил ему легкий панцирь зеленовато-желтого цвета, меч, украшенный серебром, лук, крытый лаком, и к нему охотничьи стрелы. Вдобавок Ясусада получил тринадцать коней, в том числе трех — под седлами. Сопровождавших Ясусаду вассалов и стражников тоже одарили разнообразной одеждой и даже оседланными конями. Понадобилось тридцать лошадей, чтобы навьючить все эти подарки. Когда же Ясусада покинул Камакуру, то на обратном пути в столицу на каждом постоялом дворе вплоть до местечка Кагами, что в краю Оми, был заготовлен для него рис — ровно по десять коку. И так много было этого риса, что, говорят, путники творили добро, раздавая излишки нищим и странствующим монахам.

 

6. Кошачьи покои

 

Возвратившись в столицу, Ясусада проследовал во дворец государя-инока Го-Сиракавы и подробно доложил обо всем, что довелось ему увидеть в Камакуре. Государь-инок остался как нельзя более доволен его рассказом. Вместе с государем радовались все вельможи и царедворцы. Да, князь Ёритомо показал себя и великодушным, и обходительным, зато Ёсинака из Кисо, Левый конюший, ныне охранявший столицу, был вовсе на него не похож — словами не описать грубость его речей и деревенское обхождение! Оно и неудивительно — с двухлетнего возраста и вплоть до тридцати лет жил он в глухом селении Кисо, в горном краю Синано, где же ему было научиться подобающему светскому обхождению?

Как-то раз по какому-то делу навестил его тюнагон Мицутака Из усадьбы Нэкома, Кошачьи Покои.

Слуги доложили Кисо:

— Пожаловал вельможа из Кошачьих Покоев, желает побеседовать с господином по какому-то делу!

Кисо громко расхохотался.

— Что такое? Кот пожаловал в гости к человеку?

— Нет, это тюнагон Мицутака, вельможа из Кошачьих Покоев. Очевидно, таково его фамильное имя, по названию его усадьбы! — ответили слуги, и тогда Кисо, сказав: «Пусть войдет!» — вышел навстречу гостю. Но и тут, не умея правильно произнести имя гостя, он сказал:

— Так, так... Значит, прибыл вельможа Кот! Такой гость — большая редкость! Эй, подать сюда угощение!

— Не надо, благодарю вас, я не голоден! — сказал тюнагон, услышав подобное приветствие, но Кисо возразил:

— Да ведь сейчас время обеда, значит, обойтись без еды никак невозможно! У меня как раз имеются пресные грибы... Эй подать сюда, живо! — добавил он, ибо воображал, что всякая свежая пища называется пресной.

Коята Нэнои, вассал Кисо, принес угощение в огромной деревянной посудине с крышкой. Чашка была очень глубокой, тем не менее рис был навален горой до самого верха и полит грибным наваром. Подали и закуску трех сортов. Такое же угощение на таком же низеньком столике поставили и перед Кисо. Он взял палочки и принялся за еду. Но у тюнагона при виде неаппетитной чашки пропало всякое желание даже отведать блюдо.

— Это мои чашки для постной пищи! — пояснил Кисо.

Тогда тюнагон, подумав, что невежливо будет совсем не притронуться к еде, взял палочки и сделал вид, будто ест. Кисо заметил это.

— А господин Кот, видать, малоежка! — сказал он. — Правду говорят, что кошки никогда не съедают все до конца... Да ты ешь, бери вторую чашку!

При таком обороте дел настроение у тюнагона совсем упало, и он удалился, так и не сказав ни слова о том, ради чего приезжал к Кисо.

Услышав, что вельможам высоких рангов не подобает являться ко двору в будничном платье, Кисо впервые в жизни облачился в придворное одеяние, но все, от парадной шапки до шаровар сасинуки, сидело на нем поистине неуклюже. Зато ему очень нравилось ездить в карете. Но и тут выглядел он не в пример хуже, чем верхом на коне, в панцире, с боевым луком и колчаном, полным стрел, за спиной. Его карета и вол раньше принадлежали князю Мунэмори, ныне пребывавшему в Ясиме. Погонщик тоже был прежний. Оставшись в столице, пришлось ему против воли служить у Кисо, ибо так уж повелось в нашем мире, что силе приходится подчиняться... Но в душе у него все кипело, и потому, как только карета выкатилась за ворота, он разок-другой поддал волу хлыста, а тот и без того был известный резвостью скороход... Ясно, что добром это окончиться не могло! Вол пустился вскачь, и Кисо повалился в карете навзничь. Раскинув в обе стороны широкие рукава, наподобие бабочки, распластавшей крылья, он тщетно пытался подняться, да не тут-то было!

— Эй, погоняйщик! — закричал Кисо, не умевший правильно произнести слово «погонщик». А тому послышалось: «Эй, погоняй-ка!» — и он еще пуще пустил карету, так что добрых несколько те она неслась, вздымая целые клубы пыли. Канэхира Имаи, молочный брат Кисо, нахлестывая коня бичом, колотя его стременами; догнал карету и гневно крикнул:

— Как смеешь ты так непочтительно обращаться с каретой господина!

— Вол взбесился! — отозвался погонщик, но, верно, подумав, что хорошего понемножку, добавил: — Там есть поручни, за них можно держаться!

— Замечательное устройство! — воскликнул Кисо, изо всех сил уцепившись за поручни. — Это ты, погоняйщик, сам такое придумал или так завел твой прежний хозяин, бывший вельможа?

Когда же, приехав ко дворцу государя-инока, вола выпрягли, Кисо собрался выходить из кареты сзади. Его приближенный, столичный житель, служивший у Кисо пажом, заметил:

— В карету садятся сзади, а выходить надо вперед! Но Кисо возразил:

— Ну и что с того, что это карета? Обязательно насквозь ее проходить, что ли? — И, заупрямившись, вышел сзади.

Много было и других смешных происшествий, но люди помалкивали, потому что боялись Кисо.

 

7. Вельможа Барабанчик

 

Меж тем дружины Кисо заполонили всю столицу, врывались без разбора в дома, учиняли грабежи и разбой. Не пощадили даже владений храмов Яхаты и Камо, косили в полях недозревший рис на корм своим коням, взламывали кладовые, подчистую забирали добро, грабили прохожих на улицах, раздевали донага, отнимали одежду. «При Тайра все трепетали перед господами из Рокухары, — роптали люди. — Но чтобы раздевать прохожих — до этого дело не доходило! Теперь Минамото сменили Тайра, да только от такой перемены один убыток!»

Государь-инок направил Левому конюшему Кисо посланца. «Прекратите бесчинства!» — повелел государь. Посланцем назначили Томоясу, сына Томотики, правителя края Ики. Сей Томоясу прославился на весь мир искусной игрой на ручном барабанчике, отчего и прозвали его господином Барабанчиком. Кисо вышел к нему и, не ответив на послание государя-инока, первым делом спросил:

— Это по какой же причине дали тебе прозвище господин Барабанчик? Наверно, оттого, что всякий, кому не лень, тебя колотит и колошматит?

Томоясу, не найдясь с ответом, возвратился во дворец и сказал государю:

— Ёсинака — беспутный малый! Еще немного — и придется объявить его врагом трона! Без промедления издайте августейший указ об его истреблении!

Услышав такой совет, государь тотчас же принял решение. Но вместо того чтобы поручить расправу с Кисо воинам-самураям, которым было бы по плечу выполнить его приказание, он послал свой указ преподобному Мэйуну, главе вероучения Тэндай, на Святую гору Хиэй и настоятелю обители Трех Источников, Мии-дэра, принцу крови, преподобному Энкэю, призвав на помощь монахов-воинов из обоих этих монастырей. Вельможи и царедворцы со своей стороны тоже собрали на подмогу государю свое особое ополчение; но то был разный сброд, уличные забияки и драчуны, ни на что не пригодные бродяги и нищие монахи-побирушки.

Как только разнесся слух, что государь-инок гневается на Кисо, самураи во всех Пяти Ближних землях, поначалу изъявившие было покорность Кисо, сразу же от него отвернулись и приняли сторону государя. Даже Сабуро Мураками, родич Минамото, житель края Синано, и тот примкнул к государеву войску.

— Вот события, чреватые великой бедой! — сказал тут Канэхира Имаи. — Мыслимое ли дело выступить против самого государя, украшенного всеми Десятью добродетелями? Ведь против него и воевать-то никак нельзя! Снимите шлем, ослабьте тетиву лука и ступайте к нему с повинной!

Но Кисо, запылав ярым гневом, ответил:

— С тех пор как я покинул Синано, во всех сражениях, будь то на севере, в Оми и Хиде, у горы Тонами, у Черного холма, Куродзака, в Сиосаке и Синохаре, или на западе, в Фукурюдзи-Наватэ, Саса-но-сэмари, в крепости Итакуре, — я ни разу не показывал врагу спину! Даже к самому государю, украшенному всеми Десятью добродетелями, не пойду я сдаваться на его милость как побежденный, сняв шлем и ослабив тетиву лука! Из-за чего дело стало? Разве тот, кто охраняет столицу, не имеет права прокормить коня, на котором скачет? Ну и что из того, если мои воины скосили кое-где недозревший рис, ведь полей-то этих здесь уйма! Да, у нас не было провианта, и мои молодцы иногда наведывались на склады вблизи столицы... Только вряд ли государь-инок изменил свое ко мне расположение по такой ничтожной причине! Вот если бы мои самураи ворвались в имения вельмож или принцев крови, — ну, тогда дело другое, тогда бы он рассердился... Все это наветы и происки зловредного Барабанчика, который нарочно старается навредить мне! Надо изловить негодяя и заколотить его до смерти! Наступает час моей последней и решительной битвы! Помните, весть об этом сражении дойдет и до Ёритомо! Так бейтесь же отважно, мои воины! — И, сказав так, он приготовился к битве.

Все самураи северных земель уже покинули Кисо, так что войска у него осталось мало — тысяч шесть-семь воинов, не больше. Он разделил их на семь дружин, ибо верил, что число семь всегда сулит ему счастье. Две тысячи всадников под водительством Канэ-мицу Хигути он отправил в окрестности храма Новый Кумано, чтобы ударить по врагу с тыла. Остальным же шести дружинам приказал по условному знаку выйти из улиц и переулков, где они обычно стояли, и соединиться у Седьмой дороги, на берегу речки Камо. Затем, договорившись об условном знаке, он поскакал вперед.

Битва началась утром, в девятнадцатый день одиннадцатой луны. Сказывают, что оборонять дворец государя собралось больше двадцати тысяч воинов. Все они прикрепили к шлемам сосновые веточки — отличительный знак государева войска. Подступив к Западным воротам дворца, Кисо глянул и увидал Томоясу, вельможу Барабанчика, поставленного во главе обороны, — в красном парчовом кафтане, без панциря, но в боевом шлеме, украшенном изображениями Четырех Небесных владык, тот взобрался на глинобитную стену на западной стороне дворцовой ограды. В одной руке он держал копье, в другой — молитвенный колокольчик и, непрерывно потрясая сим колокольчиком, время от времени даже приплясывал от волнения, так что молодые вельможи и царедворцы потешались над ним, говоря:

— До чего он смешон! В Томоясу вселился тэнгу!

— В древности, когда читали государев указ, — громовым голосом закричал Томоясу, обращаясь к воинам Кисо, — увядшие деревья и травы вновь расцветали, покрываясь цветами и плодами, сами злые духи и демоны смиренно повиновались высочайшему слову! Пусть захирела ныне святая вера, но как достало у вас дерзости обращать лук и стрелы против владыки, украшенного всеми Десятью добродетелями? Стрелы, которые вы пошлете, в вас же вонзятся! Мечи, что вы обнажите, вас же самих изрубят! — так кричал он, бранясь и понося воинов Кисо, пока Кисо не сказал: «Заставьте его умолкнуть!» И по этому его знаку разом грянул боевой клич его дружинников-самураев.

Этот клич подхватила дружина Канэмицу Хигути, посланная в тыл дворца, к храму Новый Кумано. Начинив огнем луковицы гудящих стрел, они стали стрелять по дворцу. А в то утро дул сильный ветер, и свирепое пламя разом взметнулось к небу, все кругом запылало. Томоясу, главный военачальник, обратился в бегство прежде всех своих подчиненных. А коль скоро сам военачальник бежал с поля боя, то и все двадцать тысяч защитников государя стремглав бросились наутек, торопясь обогнать друг друга. Так велик был переполох, так силен всеобщий испуг, что схвативший лук позабыл стрелы, а схвативший стрелы позабыл лук! Иные, держа алебарду лезвием вниз, сами поранили себе ноги, другие, зацепившись за что-нибудь тетивой, убегали, так и бросив лук висеть, где придется...

В конце Седьмой дороги оборону держали воины Минамото из края Сэтцу, изменившие Кисо и перешедшие на сторону государя. Теперь они тоже обратились в бегство, устремившись по Седьмой дороге в западном направлении. Но еще до начала битвы местным жителям поступило из дворца указание поджидать беглецов и убивать всех подряд! Теперь они ждали в засаде, загородившись щитами-заслонами и вооружившись камнями, которыми укрепляют крышу на случай бури. Когда же самураи Минамото из Сэтцу пустились в бегство, эти люди с криком: «Вот они, беглецы!» — стали подбирать камни и со всей силы швырять в бегущих.

Напрасно те кричали: «Мы из государева войска! Вы нас приняли не за тех, вы ошиблись!» Простолюдины в ответ твердили свое: «Полно болтать пустое! Бей их, бей по государеву приказанию!» _ и продолжали забрасывать бегущих камнями. Иные, соскочив с коней, удирали чуть не ползком, а многих забили насмерть.

В конце Восьмой дороги оборону держали монахи Святой горы, но те, в ком не угасла совесть, пали в бою, а кому стыд неведом, малодушно бежали.

Вельможа Таканари, глава Водяного приказа, бежал из дворца к северу вдоль реки. Поверх бледно-голубого придворного одеяния он надел легкий светло-зеленый панцирь, а конь под ним был буланый. Канэхира Имаи догнал его, поразил стрелой прямо в затылок, и Таканари замертво свалился с коня. Он был сыном Ёринари, главного придворного летописца. «Если ты занят науками в Высшей школе, нечего облачаться в доспехи!» — осуждающе высказался некто, услышав о его смерти... Сабуро Мураками, уроженец Синано, из тех Минамото, которые, изменив Кисо, перешли на сторону государя, тоже погиб. Но это было лишь началом побоища — пронзенные стрелами, пали Тамакиё, военачальник из края Оми, Нобукиё, правитель земли Этидзэн, Мицунага, правитель земли Хооки, и его сын Мицуцуна, Масаката, внук дайна-гона Сукэкаты из Адзэти, сражавшийся в боевом панцире, но в высокой придворной шапке, попал живым в плен к Канэмицу Хигути. Преподобный Мэйун, глава вероучения Тэндай, и принц крови Энкэй, настоятель обители Трех источников, Миидэра, оба прибыли во дворец, чтобы участвовать в обороне, но, когда все вокруг заволокло черным дымом, поспешно направили своих коней к речному берегу. Самураи Кисо осыпали всадников целым дождем стрел. Мэйун и принц-монах свалились с коней на землю, и тут же обоим отсекли головы.

Среди защитников дворца был и Ёрискэ, правитель Бунго. Когда огонь заполыхал уже совсем близко, он пустился бежать к реке. По пути напали на него челядинцы самураев Кисо и ограбили дочиста, отняли всю одежду, оставив Ёрискэ нагишом. А дело было в одиннадцатую луну, ранним утром в двенадцатый день, речной ветер пронизывал насквозь... У Ёрискэ был шурин, монах в малом чине. Сей монашек вышел к речке поглазеть на сражение и вдруг заметил Ёрискэ, совсем нагого. «Вот чудеса!» — воскликнул он, подбегая к нему. Одежда монашка состояла из двух белых нижних косодэ, поверх которых была наброшена короткая ряса. Ему бы скинуть одно косодэ и дать Ёрискэ, а он вместо этого отдал ему короткую рясу. Ёрискэ закутался в нее с головой, даже не потрудившись завязать пояс. Зрелище, особливо со спины, получилось такое, что, как говорится, глаза бы не глядели! Вместе с монашком, оставшимся в длинной нижней одежде, он зашагал вперед, однако нисколько не торопился, то и дело замедлял шаг и, останавливаясь то тут, то там, расспрашивал: «А это что за улица?», «А это чей дом?», «А здесь кто живет?» — так что люди, видевшие эту картину, от удивления всплескивали руками и чуть не помирали со смеху.

Государя-инока Го-Сиракаву усадили в паланкин и понесли прочь из дворца. Его сопровождал Мунэнага, в темно-пурпурном придворном платье и высокой парадной шапке. Самураи продолжали стрелять, поэтому Мунэнага крикнул: «Это паланкин государя-инока! Побойтесь греха!» — и тогда все самураи сошли с коней и преклонили колена. «Кто вы такие?» — спросил Мунэнага. «Юкицуна, житель края Синано!» — назвался один из самураев. В тот же миг остальные подхватили паланкин государя, препроводили его во дворец на Пятой дороге и взяли там под неусыпную стражу.

А царствующего малолетнего императора Го-Тобу усадили в лодку и отчалили на середину пруда. Самураи все продолжали стрелять, и потому вельможи Норимицу и Нобукиё, сопровождавшие императора, закричали: «Это августейшее судно! Побойтесь греха!» — и все самураи тотчас же сошли с коней и пали ниц, а потом переправили императора во дворец Отдохновения, Канъин. Словами не описать, каким убогим и жалким был на сей раз императорский выезд!

 

8. Битва во дворце Обитель Веры

 

На другой день — то был двадцатый день одиннадцатой луны — Кисо, Левый конюший, прибыл на берег реки, к Шестой дороге, и приказал развесить в ряд, пересчитать и переписать все головы, отрезанные во вчерашнем сражении. Их оказалось более шестисот тридцати. В том числе выставили на позор голову Мэйуна, главы вероучения Тэндай, и голову принца-монаха Энкэя, настоятеля обители Миидэра. При виде этого зрелища никто не мог сдержать слезы! А воины Кисо, числом более семи тысяч, оборотив коней головами к востоку, издали троекратный боевой клич, столь громогласный, что содрогнулась земля и откликнулось эхом небо... И снова затрепетала в страхе столица! Но, к счастью, на сей раз то был клич радости, а не призыв к бою.

Советник Наганори, сын покойного сёнагона Синдзэя, отправился во дворец на Пятой дороге, где пребывал государь-инок.

— Я прибыл к государю с докладом! Отворите ворота! — сказал он, но самураи не разрешили ему войти.

Тогда, бессильный воспротивиться им, Наганори зашел в первую попавшуюся хижину и там, ко всеобщему, удивлению, обрил голову, облачился в одежду схимника — черную накидку и хакама — и превратился в монаха!

— Уж теперь-то меня можно не опасаться! Пропустите! — снова попросил он, и на сей раз самураи позволили ему пройти во дворец.

Представ пред государем Го-Сиракавой, он подробно доложил ему обо всех убитых в нынешней битве.

— Мог ли я думать, — сказал государь-инок, проливая обильные слезы, — что Мэйуна постигнет столь незаслуженная, ужасная участь! Он принял смерть за меня, но мой смертный час тоже близок! — И, говоря это, он опять не мог сдержать слезы.

В двадцать первый день Кисо созвал на совет своих вассалов.

— Итак, — сказал он, — я, Ёсинака, вышел на бой против самого государя и выиграл битву! Вот я и думаю — кем бы мне теперь стать? Царствующим монархом или, может быть, императором-иноком... Хотелось бы стать царствующим монархом, но не могу же я снова превратиться в ребенка... Мог бы стать императором-иноком, но не хочется быть монахом... Вот я и решил — буду канцлером!

Услышав такие речи, Какумэй, письмоводитель Кисо, молвил:

— Канцлером может стать только член рода Фудзивара, потомок славного Каматари! А вы, господин, происходите из семейства Минамото, и потому стать канцлером вам никак невозможно!

— Что ж, тогда ничего не поделаешь! — сказал Ёсинака, произвел себя в Главные конюшие при дворе государя-инока Го-Сиракавы и взял себе во владение землю Тамба. Как постыдно, что ему невдомек были даже такие простые вещи, как то, что прежний император именуется государем-иноком только после принятия монашеского обета, а царствующий владыка — государем-дитятей лишь до свершения обряда совершеннолетия!

Кисо взял в жены дочь прежнего канцлера Мотофусы, навязав себя в зятья благородному дому. А в двадцать третий день той же луны он внезапно лишил придворных званий и должностей сорок девять вельмож, начиная с тюнагона Мотокаты. Во времена владычества Тайра разом отняли звания у сорока трех вельмож, ныне же Кисо одним махом разжаловал сорок девять царедворцев, так что его самоуправство даже превзошло злодеяния Тайра!

Меж тем князь Ёритомо, властитель Камакуры, отрядил в столицу братьев своих Нориёри и Ёсицунэ, приказав положить конец бесчинствам Ёсинаки. По пути в столицу братья услыхали, что Ёсинака сжег дворец государя-инока и снова вверг страну во мрак смуты. Эти новости заставили Нориёри и Ёсицунэ на время отложить выполнение приказа старшего брата. Они сочли неразумным торопиться в столицу и решили повременить, задержавшись в краю Овари, в храме Ацута. Братья готовили послание князю Ёритомо, когда два всадника, Кинтомо и Токинари, стражники из дворца государя Го-Сиракавы, примчались к храму Ацута и рассказали обо всем, что случилось в столице.

— Лучше сами поезжайте в Камакуру и доложите князю Ёритомо все, о чем вы нам рассказали, — ответил им Ёсицунэ. — Посланец, везущий столь важные вести, должен быть сам человеком осведомленным, иначе князю будет трудно рассудить, как поступить дальше!

Услыхав такой совет, Кинтомо устремился в Камакуру. Все его слуги разбежались, и в спутники он взял только пятнадцатилетнего сына своего Киммоти.

Прибыв в область Канто, он подробно рассказал обо всем князю Ёритомо. Известия потрясли князя, но потом, успокоившись, он сказал:

— Прежде всего виновен вельможа Барабанчик. Это из-за его дерзких наветов сгорел дворец государя и погибли благородные первосвященники! Он нарушил закон государей! Если государь оставит этого Барабанчика при себе, он вскорости навлечет новую беду на страну! — И он послал государю-иноку письмо с выражением своего гнева.

Вельможа Барабанчик, стремясь доказать свою невиновность, день и ночь без передышки скакал в Камакуру, где и попросил свидания с князем. Но князь Ёритомо крикнул своим вассалам:

— Пусть не смеет являться! Не позволяйте ему входить!

Не убоявшись столь грозного отказа, вельможа Барабанчик пень за днем приходил к усадьбе князя Ёритомо, моля о встрече. Но все его усилия были тщетны, и он возвратился в столицу, пристыженный и униженный. Сказывают, что вскоре затем он удалился в Инари и уединился вдали от света, дабы уберечь свою жизнь-росинку.

Меж тем Кисо, Левый конюший, отправил посланца к Тайра, велев сказать: «Возвращайтесь в столицу, вместе ударим на восточное войско!»

Князь Мунэмори возликовал, но дайнагон Токитада и князь Томомори не согласились.

— Пусть недалек уже конец света, — сказали они, — но не пристало нам возвращаться в столицу в сговоре с Ёсинакой! Ведь с нами здесь император, украшенный всеми Десятью добродетелями! Это нам надлежит приказывать Ёсинаке: сними шлем, ослабь тетиву лука и сам изволь пожаловать к нам в Ясиму с повинной!

Такой ответ и был послан в столицу, но Ёсинака на это не согласился.

Канцлер Мотофуса призвал Ёсинаку и сказал ему:

— Уж на что беспощаден был покойный Правитель-инок, но вместе с тем свершил множество прекрасных деяний! Оттого и сумел он на протяжении долгих двадцати лет держать всю страну в порядке и в подчинении. Одними злодеяниями нельзя управлять государством! Надо простить всех людей, у которых вы ни за что ни про что отняли звание и должность!

И Кисо, хоть был он диким варваром, все же последовал совету канцлера и всех лишенных сана вельмож простил. По его указанию канцлером и министром назначили сына Мотофусы, благородного Мороиэ. В ту пору как раз не имелось свободной должности министра, так что пришлось «занять» ее у Среднего министра Дзиттэя, отчего Мороиэ и прозвали Заемным Министром.

В десятый день двенадцатой луны государь-инок покинул дворец на Пятой дороге и проследовал в усадьбу Главного кравчего Наритады. В тринадцатый день той же луны состоялось молебствие по случаю окончания года. Затем последовала церемония раздачи новых званий и должностей — всецело по усмотрению и прихоти Ёсинаки.

Так случилось, что Тайра владели островом Сикоку, Кисо правил столицей, а князь Ёритомо — землями на востоке, подобно тому, как в междуцарствие между Ранней и Поздней Ханьской династией Ван Ман завоевал страну и в течение восемнадцати лет был властителем государства[19]. Все заставы со всех четырех сторон света перекрыли, государственные подати больше не поступали в столицу, плоды осеннего урожая не доставлялись, и все жители столицы, и благородные, и низкорожденные, уподобились рыбе, издыхающей в мелководье.

Так, в треволнениях и смутах, год подошел к концу, и наступил Новый, 3-й год Дзюэй.

 

 

 

[1] ...в обитель Дзякудзё, в долине Гэдаиу, в Ёкаву.  — Монастырь на горе Хиэй делился на три большие зоны: так наз. Восточную башню, где находился главный храм Энрякудзи, Западную башню и Ёкаву; последняя, в свою очередь, подразделялась на шесть «долин». Одна из этих шести долин именовалась Гэдацу (букв.: «освобождение от (оков) мирского греха», санскр. «вимукта», «вимочта»). Здесь же, неподалеку, находился храм Нирваны, Дзякудзё.

 

[2] ...в обитель Энъю...  — Так назывались покои настоятеля, неподалеку от Восточной башни, главной зоны монастыря на горе Хиэй.

 

[3] ...в сочинении принца Сётоку «О днях грядущих».  — Апокрифическое сочинение принца Сётоку, содержавшее предсказания о будущих судьбах Японии, хранилось в храме Четырех Небесных Владык, Ситэннодзи, в краю Сэтцу и в некоторых других храмах, и оказало большое влияние на письменные памятники Средневековья.

 

[4] Четвертый принц  — будущий император Го-Тоба.

 

[5] «Под сенью вьюнка // приютилась лесная синица...»  — Стихотворение принадлежит известному поэту японского средневековья Дзякурэну (1139?—1202), ученику поэта Сюндзэя  (поэтическая антология «Собрание драгоценных листьев» («Гёкуе-вакасю»), 1313-).

 

[6] ...храм Радости и Спокойствия, Анракудзи...  — Храм Анракуд-зи находился в Дадзайфу (современная префектура Фукуока). Первоначально только один из павильонов храма был посвящен богу Тэмману — обожествленному после смерти опальному вельможе Митидзана Сугаваре. Ко времени описываемых событий, однако, весь храм уже считался обителью бога Тэммана; Тайра, следовательно, имели все основания апеллировать к этому божеству, так же, как и они, изведавшему при жизни горечь изгнания и опалы.

 

[7] ...сплетая их в стихотворные цепочки рэнга...  — В аристократическом обществе, при дворе, было принято собираться для своеобразных поэтических турниров, участники которых должны были экспромтом слагать стихи танка, подхватывая последние строчки, сложенные предыдущим участником. Стихи записывает специальный писец. Этот своеобразный вид коллективного поэтического творчества получил особенно большое распространение в последующие XIV—XV вв.

 

[8] ...не светят в небе два солнца...  — Древнекитайское изречение, заимствованное из «Исторических записок» Сыма Цяня (раздел «Основные записи», гл. 8, «Основные записи о деяниях императора Гао-цзу»),

 

[9] «Сжимая в деснице судьбу четырех морей...»  — Цитата из стихотворения Бо Цзюйи «Стократно полированное зерцало» («Новые народные песни», XXIII).

 

[10] ...взывавший к божеству Дайитоку...  — Бог Дайитоку (санскр. Ямантака) — один из Пяти светлых богов, ведающий западной стороной света. Его часто изображают верхом на буйволе, окруженным пламенем, с оружием в руках.

 

[11] Остров Цукуси  — древнее название о-ва Кюсю.

 

[12] ...стук валька... не долетал до их слуха.  — Тооти — название деревушки неподалеку от столицы Хэйан; здесь содержится перекличка с известным стихотворением поэтессы XII в. принцессы Сикиси, дочери императора Го-Сиракавы, одной из выдающихся поэтесс своего времени; «Ночь все темнее. // Лишь над вершиной горы // Месяц сияет — // И доносится еле слышно // Стук валька из селения Тооти...» (поэтическая антология «Новое собрание старых и новых японских песен», т. V («Син-кокин-вакаск»). Вместе с тем текст «Повести» построен на распространенном в классической японской поэзии приеме использования омонимов: название «Тооти» близко по звучанию словам «тоой ти» — «далекая земля». Очутившись на о-ве Кюсю, Тайра вспоминают стихотворение, рисующее привычные картины прошлой жизни в столице (селение Тооти лежало на пути из г. Хэйан в вотчину Тайра Фуку-хару) и в то же время напоминающее о том, как они теперь далеки от нее.

 

[13] Бревенчатый дворец...  — Согласно легенде этот дворец из необструганных бревен был построен на скорую руку в местности Асакура, в краю Тикудзэн (современная провинция Фукуока), для временного пребывания императрицы Саймэй (ум. в 661 г.), когда она, намереваясь возглавить военный поход на Корейский полуостров, прибыла на о-в Кюсю. Однако внезапная смерть помешала осуществлению этих планов.

 

[14] ...совершил паломничество в храм Уса.  — В уезде Уса, в краю Будзэн (современная префектура Оита), находился один из трех главных храмов, посвященных богу Хатиману. Храм Уса почитался императорским домом почти наравне с храмом богини Аматэрасу в Исэ.

 

[15] «Вместе с плачем цикад...»  — Стихотворение помещено в антологии «Тысяча песен» («Сэндзайсю», 1188 г.), авт. Сюндзэй Фудзивара.

 

[16] ...когда покинули они обитель бога Тэммана...  — т. е. покинули храм, посвященный Митидзанэ Сугаваре, после смерти обожествленному под именем бога Тэмман.

 

[17] ...Сюань Цзан, монах из Танского царства...  — Известный китайский путешественник, проповедник буддизма Сюань Цзан (600—664) в 628 г., в нарушение императорского запрета, покинул столицу Танской империи г. Чанъань и по суше добрался в Индию, где провел семнадцать лет, изучая буддийскую литературу и посещая священные для буддизма места. По возвращении в Китай в 645 г. основал буддийскую секту Фасян (яп. Хоссо) и посвятил себя переводу буддийских священных книг с санскритского языка на китайский, выполнив этот труд с исключительной точностью. Оставил обширное сочинение, в котором описал обычаи, нравы, религию, географию Центральной и Средней Азии, а также Индии. О его жизни, путешествиях и приключениях (большей частью вымышленных) в Китае написано множество произведений, самым известным из которых является роман «Путешествие на Запад», созданный в XVI в. и пользующийся широкой популярностью в Китае и в Японии.

 

[18] Храм бога Хатимана... на Журавлином холме, Цуругаоке.  — Один их трех главных храмов, посвященных богу Хатиману, которого феодальный дом Минамото считал своим покровителем. Находится в г. Камакуре, в краю Сагами (современная префектура Канагава), где князья Минамото после окончательной победы над домом Тайра создали свою резиденцию и учредили в 1196 г. военное правительство (яп. бакуфу), осуществлявшее верховную власть в стране.

 

[19] ...Ван Ман завоевал страну и в течение восемнадцати лет был властителем государства.  — Годы его правления считаются как бы водоразделом между Ранней (Западной) и Поздней (Восточной) династиями.

 

Hosted by uCoz