Монах Юкинага

Повесть о доме Тайра

СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ

 

1. Богомолье в Ицукусиме

 

Наступил новый, 4-й год Дзисё, но никто не приехал с поздравлением в усадьбу Тоба, ибо Правитель-инок запретил навещать опального государя. Узнав об этом, тот и сам боялся принимать посетителей, и за все три дня новогодних праздников в усадьбе побывали только два гостя — Сигэнори, Тюнагон с улицы Сакуры, сын покойного Синдзэя, и его младший брат Наганори, военачальник Восточной столичной стражи. Только им двоим разрешили навестить государя.

Во дворце между тем, в двадцатый день первой луны, торжественно отпраздновали первое Облачение в хакама наследного принца и первое Подношение рыб[1]. Обо всех этих празднествах до государя-инока доходили лишь смутные слухи, словно о чем-то далеком, потустороннем.

А в двадцать первый день второй луны императора Такакуру внезапно заставили отречься от трона, хотя он ни в малой мере Не страдал каким-либо недугом; трон перешел к наследному принцу. То был произвол Правителя-инока. Все Тайра ликовали, узренные, что наступило время их высшей славы!

Три императорские регалии — священный меч, зерцало и яшму[2] — перенесли во дворец нового государя Антоку. Все царедворцы собрались в зале Церемоний, дабы, по стародавним обычаям, свершить подобающие ритуалы. Священный меч несла придворная дама Бэн; у западного входа во дворец Прохлады и Чистоты меч принял Ясумити, военачальник дворцовой стражи. Затем появилась придворная дама Биттю с ларцом, в котором хранилась священная яшма: яшму принял Такафуса, офицер дворцовой стражи. Все понимали, как грустно, должно быть, на сердце у Биттю, ибо сегодня наступил конец ее службе при дворе — испокон веков повелось, что человек, прикоснувшийся к ларцу со священной яшмой или зерцалом, должен навеки оставить двор.

Ларец с зерцалом поручили нести придворной даме Сёнагон, но в последнее мгновенье она вдруг заупрямилась, услышав, как люди толкуют между собой: «Да, больше ей не придется служить при дворе нового императора, ведь она коснулась рукой священного ларца!» Дама Сёнагон была уже в почтенных годах, и поэтому ее порицали: «Ведь молодость все равно не вернешь, а она все еще цепляется за свою придворную должность!» В конце концов вместо Сёнагон нести ларец с зерцалом добровольно вызвалась Бэн — девица в самом расцвете лет — ей едва минуло шестнадцать! Истинно добрая сердцем девушка![3]

Так, все священные регалии доставили во временную резиденцию нового императора на Пятой дороге. А во дворце Отдохновения, Канъин, обители прежнего государя, казалось, даже светильники потускнели. Умолк голос стража, переходившего от покоя к покою, возвещая наступление очередного часа[4]. Не слышалось больше переклички воинов дворцовой охраны. Люди, долгие годы служившие прежнему государю, печалились и грустили. В самый разгар праздничных церемоний сердце у них сжималось от боли, и на глаза навертывались слезы.

Левый министр вышел в зал Церемоний и объявил о передаче трона новому императору[5]. При этой вести люди с сердцем и с совестью не могли сдержать слезы. Ведь даже тот государь, который, по своей воле оставив трон, удаляется в Приют Отшельника на гору Хакоя[6], не может не испытывать грусти; а императора Такакуру силой принудили отречься от трона. Нет слов, чтобы описать его печаль!

Новому государю Антоку исполнилось нынче три года. Люди шептались, что слишком уж рано отец уступает ему престол... Но князь Токитада, чья супруга, госпожа Соцуноскэ, была кормилицей нового государя, сказал: «Кто смеет осуждать столь раннее вступление на трон? В Китае чжоуский император Чэн-ван начал царствовать трех лет от роду, а цзиньский государь Му-ди — двухлетним. Да и в нашей стране император Коноэ вступил на престол трех лет, а императору Рокудзё исполнилось всего лишь два года. Они были еще столь юны, что не могли носить церемониального платья и были в пеленках. При свершении государственных дел император сидел на спине у регента или его держала на руках мать. А Сяо Шан, один из государей Поздней Ханьской династии[7], начал царствовать всего ста дней от роду! И в Японии, и в Китае в прошлом найдется немало примеров столь же раннего вступления на трон, как ныне!»

Но сведущие люди с осуждением шептались: «Увы! Уж лучше бы он молчал. Разве достойны подражания такие примеры?»

С восшествием на престол наследного принца Правитель-инок с супругой госпожой Ниидоно стали дедом и бабкой государя. Высочайшим указом даровали им титул дзюн-санго[8]. Это звание принесло с собой щедрое содержание и право иметь свиту из благородных господ и дам.

Самураи Киёмори разоделись в пышное платье, по шелку были вышиты цветы и пейзажи. Его усадьба не уступала в роскоши дворцу какого-нибудь императора или принца. Киёмори принял постриг, казалось бы, удалился от мирских дел, но и после этого роскошь и блеск дома Тайра ничуть не убавились. Что же касается титула дзюн-санго, то в прошлом тоже был случай, когда лицу духовного звания пожаловали такой титул — это был принявший постриг канцлер Канэиэ[9].

В начале третьей луны прошел слух, что прежний государь Такакура собирается на богомолье в Ицукусиму, в край Аки. Люди дивились, отчего это он собрался в такую даль, вместо того чтобы совершить паломничество в храмы Яхата, Камо или Касуга, куда обычно ездили государи после отречения от трона. Но нашелся некто, сказавший: «Император Сиракава, оставив трон, ездил в Кумано, Го-Сиракава — в Хиёси... Ясно, что ныне прежний государь решил поехать в Ицукусиму по велению сердца! Несомненно, он дал в душе великий обет... Ведь храмы Ицукусимы находятся под особым покровительством дома Тайра: внешне богомолье будет выглядеть так, будто прежний государь находится в полном согласии с домом Тайра, но в глубине души он намерен молить богиню Ицукусимы смягчить жестокий нрав Правителя-инока, заточившего его отца в загородную усадьбу Тоба!»

Однако монахи Святой горы разгневались на прежнего государя.

— Уж если он решил не ездить в храмы Камо, Ива-Симидзу или Касуга[10], — говорили они, — пусть пожалует к нам, на Святую гору! С каких это пор государи стали ездить на богомолье в край Аки? В прошлом не бывало таких примеров! Коли на то пошло, мы опять нагрянем в столицу со священным ковчегом и силой принудим его отказаться от этого богомолья! — так роптали монахи. По этой причине отъезд пришлось временно отложить. Но в конце концов Правитель-инок задобрил монахов ласковыми словами, и волнение их улеглось.

В семнадцатый день той же третьей луны прежний государь Такакура прибыл в усадьбу Киёмори на Восьмую Западную дорогу, чтобы оттуда отправиться на богомолье в Ицукусиму. В тот же вечер он призвал князя Мунэмори и сказал ему

— Завтра, по дороге в Ицукусиму, мне хотелось бы остановиться в усадьбе Тоба и повидаться с государем-отцом, но, наверное, сперва следует испросить на то позволение Правителя-инока?

— О нет, вы вольны поступать, как пожелаете! — уронив слезу, отвечал Мунэмори.

— Тогда, Мунэмори, — сказал прежний государь, — сегодня же вечером извести о моем прибытии в усадьбу Тоба!

Мунэмори поспешил в Тобу и сообщил государю-иноку о предстоящем приезде сына. Го-Сиракава так мечтал о свидании с сыном, что невольно воскликнул: «Уж не сон ли мне снится?»

На следующий, девятнадцатый день той же луны дайнагон Такасуэ затемно явился к прежнему государю Такакуре сказать, что пора отправляться в путь. Так началось наконец давно задуманное богомолье прежнего императора Такакуры.

Сквозь туманную предрассветную дымку смутно светила луна: все молчало — поля, и луга, и селения, все объяла глубокая тишина. Только клики диких гусей, высоко в небесах вереницей летевших на север, отзывались печалью в душе, навевая унылые думы. Еще не рассеялся сумрак, когда прежний государь Такакура прибыл в усадьбу Тоба.

У ворот он покинул карету и вошел во двор, но там было пустынно. Неясно темнели густые купы деревьев в призрачном сумраке утра. И жилище, и сад — все вокруг дышало такой печалью, что у прежнего государя заныло сердце. Весна была уже на исходе. По-летнему яркая зелень одела деревья, цветы на ветвях поблекли. Где-то в чаще еще пел соловей, но песнь его звучала уныло.

Год назад, когда в шестой день Нового года Такакура навестил государя-инока в Обители Веры, Ходзюдзи, целый хор музыкантов приветствовал его появление. Стояли рядами царедворцы, у караульного помещения выстроились воины императорской стражи. Приближенные государя-инока вышли навстречу Такакуре, распахнули ворота, украшенные драгоценной завесой. Дворцовые слуги устелили циновками двор. Ныне же не соблюдалось никаких церемоний, не было ни малейшего торжества... Все походило на какой-то тягостный сон — так невольно подумалось Такакуре.

Тюнагон Сигэнори известил государя-инока о прибытии сына, и тот вышел навстречу, на помост главного павильона, к ступенькам.

Ровно двадцать лет исполнилось нынче прежнему государю. Озаренный неясным светом предрассветной луны, он сиял красотою! Он был так похож на свою мать, покойную государыню Кэнсюнмонъин[11], что государю-иноку невольно вспомнилась обожаемая супруга, и он не мог сдержать слезы.

Сиденья для двух прежних государей составили тесно рядом, дабы никто не услышал их речи. Только старая монахиня, госпожа Кии, прислужница государя-инока, присутствовала при встрече. Долго длилась беседа отца и сына. Солнце поднялось уже высоко, когда Такакура наконец распрощался, чтобы сесть на корабль у причала Кусацу и отправиться в дальний путь. Душа его разрывалась на части при виде отца, обреченного на унылую жизнь в убогом, обветшалом жилище, а тот, в свою очередь, с тревогой думал о сыне, которому предстояло плавание по волнам, где утлый челн станет ему приютом...

Поистине: могла ли светлая богиня Ицукусимы не внять молению прежнего государя Такакуры? Ведь ради нее он отказался от посещения храмов Исэ, Яхата и Камо и пустился в путь, столь далекий! Да, не могло быть сомнений — богиня услышит его мольбу!

 

2. Возвращение

 

На двадцать шестой день третьей луны прежний государь Такакура прибыл в Ицукусиму. Для его временной резиденции убрали дом главной жрицы, фаворитки Правителя-инока. Государь намеревался пробыть в Ицукусиме полных два дня; к алтарю богини он преподнес собственноручно переписанный свиток сутры и сам прочитал ее в храме. Исполнялись также священные пляски бугаку. Службу отправлял преподобный Кокэн из обители Трех Источников, Миидэра. Взойдя на возвышение, он зазвонил в молитвенный колокольчик и громко провозгласил: «О богиня, обрати благосклонный взор к чистым помыслам государя, ибо ради того, чтобы предстать пред тобой, оставил он свой дворец в столице и пустился в далекий путь, преодолев бессчетные морские течения!»

И государь, и вассалы умилились до слез, внимая молитве Ко-кэна. Такакура обошел все храмы Ицукусимы, начиная с главного храма Омия и кончая храмами, посвященными Пяти божествам. Когда же, обогнув холм, он посетил храм Водопада, расположенный в пяти те от главного храма, преподобный Кокэн сложил стихи и начертал их на одном из столбов в молитвенном зале:

 

Из облачных далей

прозрачные нити струит

каскад белопенный —

сколь радостно с храмом преславным

связать себя нитью обета!

 

Жрецу Сигэхире Сайки государь пожаловал пятый придворный ранг, Арицуне Сугаваре, правителю земли Аки, — четвертый, и обоим даровал право являться к его двору. Главный жрец всех храмов Ицукусимы также получил новое высокое звание. Как видно, молитвы жрецов оказались угодны богине, и она снизошла к их желаниям. Наверное, сердце Правителя-инока тоже смягчилось...

В двадцать девятый день разукрашенный корабль государя, заранее готовый к отплытию, пустился в обратный путь, в столицу. Но ветер дул с такой силой, что гребцам пришлось повернуть обратно, возвратиться в бухту Ари и бросить там якорь. «На прощание сложите стихотворение в честь богини!» — приказал Такакура, и, повинуясь его приказу, Такафуса, военачальник дворцовой стражи, сложил:

Сожаленья полны, бухту Ари мы покидаем. С белопенной волной шлет, как видно, сама богиня государю благие вести.

К полуночи ветер стих, волны улеглись, корабль отчалил от берега и в тот же день прибыл в край Бинго, в местность Сикина. Здешний правитель Тамэнари Фудзивара выстроил там дворец для государя Го-Сиракавы, когда тот приезжал сюда в годы Охо. Правитель-инок приказал привести в порядок этот старый дворец для государя Такакуры, но тот не пожелал сходить на берег. «Сегодня первый день четвертой луны, праздник Смены одежды!»[12] — тосковали о столичных забавах придворные из свиты Такакуры; стали слагать стихи, затеяли всевозможные игры. С палубы корабля Такакура заметил на берегу темно-лиловые гроздья глицинии, обвившей сосну, и, подозвав дайнагона Такасуэ, приказал: «Пошлите кого-нибудь сорвать эти цветы!» Как раз в это время мимо проезжал в лодке Ясусада, чиновник Летописной палаты, — его и послали за цветами. Он сорвал цветущую кисть глицинии и принес ее вместе с веткой сосны. Государь остался очень доволен, похвалил догадливость и вкус Ясусады и повелел сложить стихи об этих цветах. Дайнагон Такасуэ произнес:

 

Без предела, без срока

да продлится твой век, государь!

Пусть года набегают —

словно волны цветущих глициний,

что увили сосну вековую...

 

Вскоре все собрались вокруг государя, забавляясь разными играми. Такакура рассмешил всех, поддразнивая одного из придворных:

— Кажется, та жрица в белых одеждах воспылала страстью к нашему Куницуне!

Куницуна стал всячески отпираться, как вдруг появилась служанка с посланием. «Для господина дайнагона Куницуны!» — сказала она, подавая письмо.

— Вот видите! — воскликнули остальные, покатившись со смеха. — Любопытно! Любопытно!

Куницуна принял письмо, там стояло:

 

О горькая участь!

Промокли от слез рукава

одежд белотканых.

И хотела бы в танце кружиться,

но ни шагу ступить не в силах...

 

— Как изящно! Вам непременно следует ответить стихами! — промолвил Такакура и тотчас протянул Куницуне прибор для туши. Ответ Куницуны гласил:

 

Узнай же, в разлуке

я тоже тоскою томим.

Волна ли накатит —

все мне видится образ милый,

И рукав слезой орошаю...

 

Вскоре путники прибыли в край Бидзэн, в гавань Кодзима. На пятый день пути веял ласковый ветерок, ясен был небосвод и море спокойно. Корабли государя и свиты быстро неслись по волнам сквозь легкую дымку и облака, клубившиеся над морем, и в тот же день, в час Петуха[13], прибыли в край Харима, в бухту Ямада. Оттуда Такакура проследовал в паланкине в Фукухару, вотчину Тайра. На следующий, шестой день его свита в нетерпении поспешила в столицу, государь же остался в Фукухаре и удостоил посещением многие тамошние места. Он даже соизволил осмотреть усадьбу князя Ёримори в горах и его новые, впервые распаханные рисовые поля. На седьмой день, покидая Фукухару, Такакура приказал дайнагону Такасуэ составить указ о наградах семейству Тайра: приемному сыну Правителя-инока Киёкуни, правителю земли Тамба, пожаловали пятый придворный ранг, а Сукэмори, внуку Правителя-инока, — четвертый.

В тот же день Такакура прибыл в Тэраи и на следующий, восьмой день въехал в столицу. Царедворцы встречали его в Кусацу, в местности Тоба. На обратном пути государь не стал заезжать в опальный дворец к отцу, а проследовал прямо в покои Правителя-инока, на Восьмую Западную дорогу в столице.

В двадцать второй день той же четвертой луны состоялась церемония восшествия на престол нового императора Антону. Обычно такие торжества совершались в помещении Государственного совета, однако в прошлом году здание сгорело и еще не было отстроено заново, потому и решили было перенести церемонию в зал Министров. Но, услыхав о таком решении, канцлер Канэдзанэ[14] сказал:

— Зал Министров — все равно что обычный покой в доме рядового вассала! Если уж нельзя совершить церемонию в зале Государственного совета, пусть она состоится во дворце Сисиндэн, Небесном Чертоге!

На том и порешили — и церемония восшествия на престол совершилась во дворце Небесный Чертог, Сисиндэн. Но многие порицали это решение: «Все верно, император Рэйдзэй тоже вступил на трон во дворце Сисиндэн, в первый день одиннадцатой луны годов Кохо. Но так случилось лишь потому, что император был нездоров и не мог пожаловать в покои Государственного совета. Неразумно следовать такому примеру! Почему бы канцлеру Канэдзанэ не взять за образец императора Го-Сандзё, ведь церемония его восшествия на престол в годы Энкю совершалась в зале Министров?»

Но поскольку решение принял канцлер Канэдзанэ, самый ученый человек из всех царедворцев, рассуждать было поздно. На церемонии присутствовали все отпрыски дома Тайра; не было только сыновей покойного князя Сигэмори — они все еще носили траур по отцу, скончавшемуся в прошлом году, и не показывались на люди.

 

3. Воины Минамото

 

Курандо Саданага на десяти листах лучшей рисовой бумаги подробно описал, как торжественно и прекрасно отметили восшествие на престол нового государя, и подал сей доклад госпоже Ниидоно, супруге Правителя-инока. Прочитав доклад, она просияла. Событие и впрямь было счастливым и радостным, но, увы, спокойствие в мире не наступило.

В ту пору жил в столице принц Мотихито, второй по старшинству сын государя Го-Сиракавы, рожденный дочерью дайнагона Суэнари, правителя земли Кага. Дворец принца стоял на Третьей Дороге, в квартале Такакура, отчего и называли принца иногда принц Такакура. Миновало уже немало лет с тех пор, как в шестнадцатый день двенадцатой луны 1-го года Эйман он скромно отметил свое совершеннолетие. В ту пору было ему пятнадцать Дет. Принц, выдающийся каллиграф, обладавший многими дарованиями, несомненно, был бы достоин занять престол, но из-за ревности Кэнсюнмонъин, покойной супруги государя Го-Сиракавы, волей-неволей пришлось ему жить уединенно, вдали от света. Весной он утешался душой, слагая стихи под сенью цветущей сакуры и собственноручно записывая их мощными мазками своей поэтической кисти; осенью, пируя при лунном свете, наигрывал нежные мелодии на флейте. Так унылой чередой влачились его дни, когда наконец в 4-м году Дзисё принцу исполнилось тридцать лет.

В эту пору в квартале Коноэ-Кавара жил Ёримаса Минамото, царедворец третьего ранга, принявший духовный сан. Однажды ночью он тайно явился во дворец принца и повел страшные речи:

— Вы — сорок восьмой потомок великой богини Солнца. Согласно порядку наследования престола, вам предстояло бы стать семьдесят восьмым государем, считая от императора Дзимму. Вас должны были назначить наследником, возвести на трон, а вы до тридцати лет остаетесь всего лишь принцем! Неужели неведомо вам, сколь горестна подобная участь? Гляжу я, что творится ныне на свете, и вижу — внешне люди повинуются Тайра, но в душе их все ненавидят. Поднимите же восстание, истребите Тайра и утешьте государя-инока, заточенного в загородную усадьбу Тоба без малейшей надежды на скорое избавление! Вступлением на трон вы лучше всего докажете сыновнее почтение к отцу, прежнему государю. Так решайтесь же, обратитесь к подданным с манифестом, и множество вассалов и сторонников Минамото тотчас с радостью поспешит к вам на помощь!

— Во-первых, — продолжал Ёримаса, — в столице проживают сыновья Мицунобу, прежнего правителя земли Дэва. Это Мицумо-то, правитель земли Ига, Мицунага, воин дворцовой стражи, Мицусигэ, чиновник Летописной палаты, и юный Мицуёси. А в Кумано скрывается Ёсимори, младший сын покойного Тамэёси. В краю Цу живет Юкицуна, но он человек ненадежный, ибо сперва присоединился к заговору дайнагона Наритики, а потом изменил и предал своих товарищей... Но у него есть младшие братья — Томодзанэ, Такаёри и Ёримото... А в краю Митиноку живет Ёсицунэ, младший сын покойного ёситомо... — И он перечислил еще многих и многих витязей Минамото.

— Все они, — продолжал Ёримаса, — прямые потомки Цунэмото, основателя рода Минамото, все могучие витязи, некогда сокрушавшие супостатов. В былые времена они занимали высокое положение, ничем не уступая семейству Тайра. Ныне, однако, Тайра возвысились над Минамото, как облака над грязью! Никакой холоп так не унижен перед своим господином, как витязи Минамото унижены перед Тайра. Наши люди, владеющие землями, вынуждены подчиняться наместникам, назначенным Тайра. В собственных своих поместьях приходится им повиноваться надсмотрщикам, присланным из столицы, и трудиться не на благо страны, а единственно ради выгоды Тайра. В непрерывных тяготах проходит их время, свободно вздохнуть — и то невозможно! Скорбью полны их души! Если вы решитесь и напишете манифест, единомышленники поспешат к вам, не слезая с коней ни днем ни ночью; не пройдет и нескольких дней, как Тайра погибнут. Я сам, несмотря на преклонные годы, присоединюсь к вам и приведу с собой сыновей!

Удивленный словами Ёримасы, принц призадумался и не сразу ответил согласием. В ту пору жил в столице некий сёнагон Ко-рэнага, внук дайнагона Корэмити и сын Суэмити, прежнего правителя земли Бинго. С одного взгляда на человека умел он безошибочно провидеть его судьбу, за что и получил прозвище Сёнагон-Предсказатель. Как-то раз, встретив принца, этот Корэ-нага сказал ему

— На вашем челе я читаю, что вам предстоит воссесть на престоле! Не устраняйтесь же от участия в мирских делах!

И вот теперь, услыхав речи Ёримасы, принц вспомнил пророчество Корэнаги. «Значит, так тому и быть. Это воля самой богини Солнца!» — подумал он и, уверившись в этих мыслях, крепко-накрепко утвердился в своем решении. Он вызвал Ёсимори Минамото из Кумано, назначил своим писцом, дал ему новое имя — Юкииэ и послал, как своего вестника, отвезти манифест в восточные земли.

В двадцать восьмой день четвертой луны того же года Юкииэ покинул столицу. Сперва он отправился в край Оми, а оттуда — в Овари и Мино, повсюду объявляя манифест принца родичам Минамото, жившим на этих землях. В десятый день пятой луны прибыл он в дом Ходзё, на землю Идзу, и передал манифест ссыльному изгнаннику Ёритомо. Затем повез манифест своему старшему брату Ёсинори, в Укисиму, в краю Хитати. Ёсинака из Кисо доводился Юкииэ племянником; и вот пустился он в путь по горной дороге, ведущей в Кисо, чтобы племяннику тоже сообщить о воззвании принца.

Меж тем Тандзо, верховный надзиратель Кумано, сохранял нерушимую верность Тайра. Неизвестно, как и откуда, но он све-Дал о действиях Ёсимори. «Ёсимори из Нового храма, Сингу развозит воззвание принца родичам Минамото в Овари и Мино, — подумал он. — Ясно, что они замыслили мятеж против Тайра; монахи Кумано тоже, без сомнения, примут сторону Минамото... Но я, Тандзо, многим обязан Тайра — их милость ко мне превыше гор и небес! Могу ли я теперь предать их? Нет, прежде надобно выпустить хоть одну стрелу по смутьянам, разгромить мятежных монахов, а уж затем обо всем подробно донести Тайра!» — И, собрав тысячу вооруженных до зубов воинов, он двинулся в гавань Нового храма, Сингу.

Но в Сингу кроме монахов, ему дали отпор самураи из Уи, Суд-уки, Мидзуя и Камэ-Ноко. А в Нати, где храм Водопада, укрепились монахи под водительством главного управителя. Всего сторонников Минамото набралось здесь две тысячи человек.

Грянул боевой клич, и полетели первые стрелы. Противники не уступали друг другу в искусстве владения луком; долгих три дня не умолкая свистели, звенели стрелы. В этой битве Тандзо потерял многих своих вассалов и сам был ранен. Едва унеся ноги, он спасся бегством отступив через горы назад, в Главный храм, Хонгу.

 

4. Хорьки

 

Меж тем тревога все сильнее томила душу государя-инока Го-Сиракаву: «Неужели меня сошлют куда-нибудь в дальний край или на отдаленный остров, затерянный в океане?» — думал он. Миновало уже два года со времени его заточения в усадьбу Тоба.

В двенадцатый день пятой луны того же года, примерно в час Коня, внезапно откуда ни возьмись появился целый выводок хорьков; с громким писком носились они по залам. Го-Сиракава, не на шутку испуганный, обратился к гаданию. Призвав Накаканэ, правителя земли Оми, он приказал: «Отнеси мое гадание Ясутике, пусть он тщательно его изучит, а затем доставь мне его ответ!»

Накаканэ поспешил к Ясутике Абэ, главе Ведомства астрологии и гаданий, но не застал его дома. «Наш господин отбыл в Сиракаву!» — сказали слуги. Накаканэ отправился на розыски Ясутики, с трудом нашел его и вручил послание государя. Ясутика тотчас написал ответ.

Вернувшись в Тобу, Накаканэ хотел было пройти в усадьбу через главные ворота, но стражники-самураи преградили ему дорогу. Однако Накаканэ хорошо знал каждый уголок в усадьбе. Он перелез через глинобитную стену, забрался под помост и, просунув бумагу сквозь щель в досках пола, вручил государю ответ Ясутики. Государь взглянул — там стояло: «В ближайшие три дня вам предстоит радость, а затем — горе».

— Радость желанна! — сказал Го-Сиракава. — А горе... В моем бедственном положении возможно ли еще большее горе?

Меж тем князь Мунэмори всячески заступался перед отцом за государя, и Правитель-инок в конце концов сменил гнев на милость: в ту же луну, на тринадцатый день, Го-Сиракаву освободили из заточения, и он, покинув усадьбу Тоба, переселился во дворец покойной государыни Бифукумонъин[15], на Восьмую дорогу, в квартале Карасумару Ясутика предсказал, что в ближайшие три дня государю предстоит радость, и слова его точно сбылись. Как раз в это время Тандзо, надзиратель Кумано, прислал в столицу гонца-скорохода с известием о заговоре принца Мотихито. Князь Мунэмори в великом смятении сообщил эту новость Правителю-иноку, пребывавшему в своей вотчине Фукухара. Даже не выслушав до конца, Правитель-инок тотчас примчался в столицу.

— Сейчас не время размышлять, кто прав, кто виноват. Схватите принца Мотихито и сошлите в Хату, в край Тоса! — приказал он.

Главным управителем императорского дворца был тогда дайнагон Санэфуса, а старшим курандо — Мицумаса. Повинуясь их указанию, два офицера дворцовой стражи, Мицунага и Канэцуна, помчались во дворец принца. Канэцуна был младшим сыном Ёримасы; тем не менее ему доверили схватить принца — случилось так потому, что Тайра еще не знали, что душой и главным вдохновителем заговора был его отец — Ёримаса.

 

5. Нобуцура

 

Принц Мотихито в безмятежном расположении духа любовался луной, мелькавшей в просветах туч, как вдруг услышал: «Посланец от благородного Ёримасы!» — и, задыхаясь от спешки, появился гонец с письмом. Мунэнобу, молочный брат принца, принял письмо и подал своему господину. Тот развернул послание, прочел — там стояло: «Заговор ваш раскрыт, и за вами уже выслана стража, дабы сослать вас в Хату, в край Тоса. Немедленно покиньте дворец и укройтесь в обители Трех Источников, Миидэра. Я тоже скоро туда прибуду».

— О ужас! Что делать? — в растерянности и испуге воскликнул принц.

Был тут самурай Нобуцура, вассал, служивший во дворце принца.

— Ничего другого не остается, как бежать, переодевшись в женское платье! — сказал он.

— Хорошо! — согласился принц, развязал волосы, чтобы они свободно падали вдоль лица, надел женское платье и широкополую шляпу с длинной вуалью. Мунэнобу держал над ним большой зонтик, а отрок Цурумару, связав разные вещи в узел, нес этот узел на голове. Так, притворившись, будто молодой самурай со слугой сопровождают даму, они выскользнули из дворца и устремились в северном направлении. По дороге попалась им глубокая рытвина; принц легко через нее перепрыгнул. При виде этого прохожие в изумлении остановились, говоря: «Поглядите, как эта женщина скачет через канаву! Что за непристойное поведение!» Услышав такие слова, беглецы поспешили как можно скорее миновать это место.

Меж тем Нобуцура остался сторожить покинутый дворец принца. Там еще оставались немногочисленные дамы из свиты; Нобуцура спрятал их в укромном месте, а потом решил обойти покои, чтобы убрать следы беспорядка, как вдруг увидел, что в опочивальне принца, у изголовья постели, лежит флейта «Веточка», которую принц берег как самую большую свою драгоценность — и надо же было забыть ее в столь неподходящее время! «Вот беда! Ведь это флейта, которой так дорожит принц! — подумал Нобуцура. — Наверное, он так горюет о своем сокровище, что готов, чего доброго, вернуться обратно!» И, схватив флейту, Нобуцура бросился вдогонку принцу Пробежав добрых пять те, он наконец догнал беглецов и вручил флейту принцу. Тот был глубоко тронут.

— Если я умру, положите эту флейту со мною в гроб! — сказал он и, обращаясь к Нобуцуре, добавил: — Ступай с нами, назад во дворец не возвращайся!

Но Нобуцура ответил:

— С минуты на минуту прибудет высланная за вами стража, — негоже, если во дворце не окажется ни единой живой души. Ведь всему свету известно, что Нобуцура здесь служит, и, если меня не найдут, люди скажут, что я тоже спасся бегством сегодня ночью. А для того, кто неразлучен с луком и стрелами, зазорно утратить честь, пусть даже на короткое время! Лучше я привечу непрошеных гостей, как они того заслужили, разгромлю их в пух и прах и тогда уж не мешкая присоединюсь к вам! — И он бегом вернулся обратно.

В тот день на нем был бледно-голубой кафтан, под кафтаном светло-зеленый панцирь, а у пояса висел большой церемониальный меч. И вот, открыв главные ворота внешней ограды, выходившие на Третью дорогу, и ворота, обращенные К дороге Такаку-ра, стал он поджидать недругов.

В полночь во дворец нагрянули триста с лишним всадников во главе с чинами Сыскного ведомства, офицерами-стражниками Канэцуной и Мицунагой.

Канэцуна — возможно, не без тайного умысла — осадил коня поодаль от внешней ограды. А Мицунага, как был, верхом, въехал в ворота, осадил коня во дворе и громким голосом возгласил:

— Мы явились за вами по приказу главы Ведомства сыска, ибо вы изобличены в заговоре! Выходите без промедления!

При этих словах Нобуцура вышел на широкий помост.

— Принца нет во дворце, — сказал он. — Он уехал на богомолье. Что вам надо? Объясните, в чем дело?

— Что такое? Где ему быть, как не здесь? Я не допущу пустых отговорок! Эй, стража! Ступайте и обыщите дворец! — приказал Мицунага.

— Вот речи скудоумного стражника! — сказал в ответ Нобуцура. — Уже то одно, что ты въехал во двор, не спешившись, — беспримерная наглость! А ты вдобавок еще велишь своим подручным: «Ступайте и обыщите дворец!» Возмутительное, дерзкое приказание! Здесь перед вами я, Нобуцура! Смотрите, не просчитайтесь, если отважитесь сунуться ближе!

Был тут среди младших стражников могучий силач  по имени Канэтакэ, он одним прыжком вскочил на помост, норовя схватить Нобуцуру. Увидев это, другие стражники, числом более десяти, последовали за ним. Нобуцура развязал шнурки кафтана, сбросил одежду с плеч, и, хотя меч у него был всего лишь церемониальный, он заранее хорошенько наточил лезвие и теперь пошел рубить направо и налево. Его враги сражались настоящими боевыми мечами и длинными алебардами, но под ударами церемониального меча Нобуцуры скатились с помоста назад во двор, как листья под порывами бури.

В этот миг полная луна проглянула из-за туч, ярко озарив все кругом. Стражники не знали расположения дворца, зато Нобуцура отлично знал все закоулки. Он то нападал на своих противников в узком проходе и там рубил беспощадно, то загонял их в конец галереи и снова рубил.

— Как ты смеешь обращать меч против посланца, прибывшего по высокому указанию? — крикнули ему, но он отвечал:

— Знать не знаю никаких указаний!

Когда же меч у него погнулся, он отскочил в сторону, выпрямил лезвие, наступив на него ногой, и тут же, на месте, уложил более десятка достойных, сильных противников. Когда же кончик его меча обломился на добрых три суна[16], он стал шарить рукой у бедра, стараясь нащупать висевший у пояса кинжал, чтобы вспороть себе живот, но в пылу схватки ножны отвязались, и кинжал потерялся. Делать нечего — широко раскинув руки, он хотел было выскочить через задние ворота, но в этот миг навстречу ему ринулся стражник с длинной алебардой наперевес. Нобуцура, подпрыгнув, бросился на него, стараясь оседлать алебарду, но оплошал, и алебарда насквозь пронзила ему бедро. И хоть сердце у него было храброе, но, окруженный многочисленными врагами, он попал в плен живым.

Затем стражники обыскали дворец, но так и не нашли принца. Схватив одного Нобуцуру, они привезли его в Рокухару. Князь Мунэмори, выйдя на широкий помост, приказал притащить Нобуцуру во двор, а Правитель-инок наблюдал за пленником из-за бамбуковой шторы.

— Ты сказал: «Знать не знаю никаких указаний!» — напал на стражу, больше того — ранил и убил многих, — сказал князь Мунэмори. — Допросите же его хорошенько, пусть все подробно расскажет! А потом стащите на берег реки и снесите голову с плеч!

Нобуцура, не выказывая ни малейших признаков страха, отвечал, громко рассмеявшись:

— В последнее время вокруг дворца то и дело слонялись по ночам какие-то подозрительные людишки, но я их не опасался и не считал нужным особо остерегаться. Вдруг во дворец вломились вооруженные люди. «Кто такие?» — спросил я, а они отвечают: «Посланец с приказанием!» — и дальше в таком же роде... А я давно уж наслышан, что разбойники, воры и разные лиходеи всегда говорят: «Прибыл знатный вельможа!» или: «Посланец привез высокое указание!» Вот я и ответил: «Знать не знаю никаких указаний!» — и пустил в ход свой меч. Да будь меня добрый панцирь и настоящий меч из хорошей стали, ни один из этих стражников не ушел бы от меня целым! Что же до местопребывания принца, то где он сейчас — мне неизвестно. А если б даже и знал, — воин, достойный самурайского звания, все равно не сказал бы. А уж коли решился молчать, так неужели под пыткой скажет?! — так отвечал Нобуцура и с этой минуты не проронил больше ни единого слова.

— Вот настоящий, подлинно храбрый воин! — сказали стоявшие тут во множестве самураи, вассалы Тайра. — Поистине было бы жаль зарубить столь достойного человека!

А кто-то добавил:

— Он и в прошлые времена, когда служил при дворцовых складах, один сразился с грабителями, которых никак не могла одолеть дворцовая стража, четверых из шести зарубил насмерть, а двоих взял живьем. В награду его повысили тогда в звании... Вот о таких-то людях и говорится: «Один равен тысяче!» — так дружно жалели Нобуцуру вассалы Тайра, и Правитель-инок — уж кто его знает отчего? — пощадил Нобуцуру и приказал сослать его в Хино, в край Хооки.

Спустя много лет, когда властителем страны стал род Минамо-то, Нобуцура отправился в восточные земли, там, через Кагэтоки Кадзихару, он доложил князю Ёритомо об этом событии. «Замечательный подвиг!» — сказал князь и пожаловал Нобуцуре должность правителя земли Ното.

 

6. Киоу

 

Меж тем принц продвигался в северном направлении, по дороге Такакура, потом свернул на восток, на дорогу Коноэ, переправился через речку Камо и углубился в заросли на склонах вершины Ней. В давние времена тоже был сходный случай: императору Тэмму, в бытность его наследным принцем, угрожали мятежники, и он бежал от них в горы ёсино, переодевшись в женское платье. Вот и ныне принц Мотихито поступил точно так же. Всю ночь напролет блуждая по незнакомым тропинкам, он поранил ноги, ибо не привык ходить пешком по каменистым дорогам, и кровь алым цветом запятнала песок. Пока он пробирался сквозь густые летние травы, обильно унизанные росой, одежда его промокла до нитки, а скорбь, точно влага, казалось, насквозь пропитала душу. Так, на рассвете, добрался он до обители Трех Источников, Миидэра.

— Спасая бренную жизнь, пришел я, уповая только на вашу помощь! — сказал принц, обращаясь к монахам. Слова эти и потрясли, и обрадовали монахов. Они убрали храм Колеса Закона, Хориндзи, и, проводив туда принца, подали ему приготовленный на скорую руку завтрак. На следующее утро, с восходом солнца, пронесся слух, что принц Мотихито поднял мятеж и скрылся неизвестно куда; новость вызвала смятение в столице. Услышал об этом и государь-инок. «Меня освободили из заточения, — сказал он. — То была радость. А теперь вот оно, горе, которое предсказал Ясутика!»

Как же случилось, что Ёримаса, столь долго мирившийся со своим печальным уделом, ныне внезапно решился поднять мятеж? Всему виной неправедные поступки князя Мунэмори, второго сына Правителя-инока, Киёмори. Ибо как бы высоко ни вознесла судьба человека, какой бы властью ни наделила, во всем надобна осмотрительность — нельзя совершать неподобающие поступки, бросать на ветер опрометчивые слова!

Причина же сия такова: у Накацуны, сына и наследника Ёримасы, имелся прекрасный конь по кличке Деревце, великолепный скакун, буланый, с черной гривой; не было равных ему в быстроте и благородстве нрава. Прослышал об этом князь Мунэмори и послал к Накацуне человека, велев сказать: «Хотелось бы взглянуть на прославленного коня!» «Это правда, я владелец прекрасного скакуна! — отвечал Накацуна. — Но в последнее время я слишком часто ездил верхом, и конь притомился. А посему я отправил его в деревню на отдых».

— Коли так, делать нечего! — сказал Мунэмори и больше не заговаривал о коне. Но то один, то другой вассал Тайра твердили наперебой: «Только позавчера я видел этого коня!» — или: «Да и вчера он был на месте!» — или: «Только нынче утром Накацуна ездил верхом на этом коне у себя на подворье!»

— Вот оно что! — воскликнул Мунэмори, услышав речи вассалов. — Значит, Накацуна солгал мне! Негодяй! Тотчас же доставьте сюда коня!

Он приказал вассалам отправиться к Накацуне и написал послание с требованием прислать коня. За один день он посылал к Накацуне не меньше семи или восьми раз. Когда Ёримаса услышал об этих письмах, он призвал сына и сказал:

— Да будь твой конь хотя бы из цельного слитка золота, все равно, разве можно отвергать подобную просьбу? Тотчас же отошли коня в Рокухару!

Накацуна не смел ослушаться отцовского приказания; пришлось ему отослать коня к Мунэмори. Вдобавок он послал князю стихотворение:

 

Чтоб увидеть коня,

к нам пожаловать было бы проще...

Неужели теперь

суждено мне расстаться с буланым,

с неизменной моею тенью?!

 

Князь Мунэмори на стихи не ответил, зато воскликнул:

— Да, славный конь! Но хоть конь и прекрасен, его хозяин меня прогневил — уж слишком он жадничал, даже показать не желал. Поставьте же коню тавро с именем его господина!

Люди Мунэмори изготовили клеймо с именем Накацуны, выжгли это клеймо на крупе коня и отвели его в княжескую конюшню. С тех пор, стоило кому-нибудь из гостей в Рокухаре сказать: «Хотелось бы взглянуть на прославленного коня!» — как Мунэмори приказывал: «Оседлайте этого чертова Накацуну! Ведите его сюда! Садитесь верхом на эту скотину Накацуну! Хлещите его! Дайте ему кнута!»

Гневом запылал Накацуна, услышав о таком оскорблении. «Мунэмори, подло использовав свою власть, отнял коня, который был мне дороже жизни! — сказал он. — Я никогда не прощу ему такую несправедливость! Мало того — теперь он бесчестит меня, делая посмешищем в глазах всей страны!»

Узнав об этом, Ёримаса сказал сыну

— Тайра презирают нас, не ставят нас ни во что, оттого и глумятся! Стоит ли дорожить жизнью в мире, где царит такая несправедливость? Нужно выждать удобный случай и отомстить!

Так решил Ёримаса; но впоследствии говорили, что он задумал мятеж не ради одной лишь мести, а для блага всего государства, оттого он и вовлек в заговор принца Мотихито.

Во время этих событий вспоминался людям покойный князь Сигэмори, прежний Главный министр. Однажды, приехав ко двору, он решил заодно навестить сестру свою, государыню Кэнрэй-монъин. В покоях императрицы откуда ни возьмись внезапно выползла змея длиной не менее восьми сяку и запуталась в складках его кафтана. Князь понял, что, если дамы заметят змею, они закричат от страха, государыня испугается насмерть. Крепко схватив змею левой рукой за хвост, а правой — за голову, он тихонько опустил ее в рукав своего кафтана. Потом спокойно встал и кликнул: «Есть здесь кто-нибудь из летописцев шестого ранга?»

На зов откликнулся Накацуна, служивший в дворцовой страже; в ту пору он имел звание всего лишь младшего летописца. Князь Си-гэмори передал ему змею. Накацуна принял змею, прошел через книгохранилище во двор, подозвал одного из младших чинов и со словами: «Вот, держи!» — хотел передать ему змею, но тот в страхе покачал головой и убежал прочь. Тогда Накацуна кликнул одного из своих вассалов — то был Киоу, самурай из местности Ватанабэ, — и отдал ему змею. Киоу принял ее, не дрогнув, и уничтожил.

На следующий день князь Сигэмори приказал оседлать прекрасного скакуна и отправил его Накацуне с посланием: «Преподношу вам сего коня в награду за вчерашнее ваше образцовое поведение. Пользуйтесь им, когда, закончив службу во дворце, вы под покровом ночи спешите к вашей красавице».

Накацуна, в свою очередь, послал князю ответ, гласивший: «Я безмерно счастлив, получив ваш драгоценный подарок, и восхищен мудрым поступком вашей светлости вчера вечером. Ваши движения напомнили мне танец Гэндзёраку»[17].

Отчего же князь Сигэмори был так великодушен, так мудр, а князь Мунэмори так мало походил на старшего брата? Даже в малой степени не достиг он величия брата! Больше того, он похитил чужого коня, столь дорогого сердцу владельца, и поступком сим вызвал в стране смятение. Поистине это горестно и прискорбно!

В шестнадцатый день пятой луны, едва лишь пала ночная тьма, Ёримаса с сыновьями — старшим Накацуной и младшим Канэцуной, а с ними — чиновник Летописной палаты Накаиэ со старшим сыном и наследником Накамицу и более трехсот их вассалов предали огню свои жилища и поскакали в монастырь Миидэра.

Киоу, воин дворцовой стражи, был вассалом Ёримасы. Он не успел присоединиться к своему господину. Князь Мунэмори призвал Киоу.

— Отчего ты не последовал за господином твоим Ёримасой и остался в столице? — спросил Мунэмори.

— Я всегда был полон решимости, — почтительно отвечал Киоу, — отдать жизнь за моего господина и первым прийти к нему на помощь, если бы ему грозила опасность. Но сегодня ночью, не знаю почему, мой господин не призвал меня.

Тогда сказал ему Мунэмори:

— Выбирай, следовать ли тебе за Ёримасой, изменником и ослушником государя, или перейти на сторону Тайра? В прошлом ты служил и нашему дому. Взвесь же хорошенько, где ждет тебя в будущем процветание. Говори без утайки.

— Тяжело мне расторгнуть давнюю связь с господином, которому еще предки мои служили, — в слезах отвечал Киоу, — но могу ли я принять сторону человека, ставшего врагом трона? Отныне я буду служить вам!

— Если так, хорошо! Увидишь, я не менее щедр и великодушен, чем прежний твой господин! — сказал Мунэмори и с этими словами удалился в свои покои.

— Здесь ли Киоу?

— Здесь!

— Здесь ли Киоу?

— Здесь! — так весь день напролет, утром и вечером, спрашивал Мунэмори своих вассалов, а Киоу целый день усердно нес службу наравне с самураями Тайра. Когда же завечерело и князь Мунэмори вышел из своих покоев, Киоу обратился к нему с почтительной просьбой:

— Слыхал я, что Ёримаса укрылся в обители Миидэра. Несомненно, вы пошлете туда войско, чтобы разгромить его. Силы Ёримасы невелики, но к нему придут на помощь монахи Миидэры или воины Ватанабэ. Хотелось бы мне встретить и уложить достойных противников! Был у меня пригодный для битвы конь, да его увел один из моих прежних товарищей. Не соблаговолит ли ваша милость одолжить мне коня?

— Разумеется! — отвечал Мунэмори и дал ему одного из лучших своих коней, мышастого скакуна по кличке Сребреник под дорогим седлом.

Киоу возвратился домой. «Поскорее наступила бы ночь! — думал он. — Я поскачу на этом коне в обитель Миидэра и сложу голову в битве, защищая моего господина!» Болью сжималось его сердце, когда с наступлением ночи он укрыл жену и детей в тайном убежище, а сам поскакал в монастырь Миидэра. На нем был яркий узорный кафтан, украшенный по швам маленькими кисточками из шелковых нитей, поверх кафтана — алый панцирь, наследие отца и дедов. Шлем, украшенный серебряными бляшками, был туго завязан шнурами под подбородком. На боку висел большой грозный меч, за спиной — колчан и в нем двадцать четыре стрелы с черной полосой по белому оперению. Памятуя обычай воина императорской стражи, он даже в спешке не забыл вложить в колчан две особые стрелы, украшенные соколиными перьями. Сжимая в руке лук, крытый лаком, оплетенный пальмовым волокном, вскочил он на дареного скакуна. Один из его вассалов следовал за ним на подменном коне, другой держал щит господина. Киоу предал огню свой дом и пустился вскачь к обители Миидэра.

Когда в Рокухаре заметили пламя, поднимавшееся из усадьбы Киоу, там поднялся великий переполох. Мунэмори опрометью выбежал из покоев.

— Здесь ли Киоу? — спросил он.

Но на сей раз ответ гласил: «Его нет!»

— О! — воскликнул Мунэмори. — Мы поддались на обман, он ловко провел меня. Догоните его и схватите!

Но воины колебались, страшась преследовать Киоу, ибо он славился искусством стрельбы из лука.

«У него двадцать четыре стрелы в колчане, значит, двадцать четыре наших воина будут наверняка убиты... Не стоит чересчур торопиться!» — решили они и вскоре прекратили погоню.

Тем временем в обители Миидэра воины Ватанабэ вели речь о Киоу:

— Надо было взять Киоу с собой! Он остался в Рокухаре. Какие жестокие пытки терпит он в этот миг!

Но Ёримаса знал душу Киоу.

— Не такой человек Киоу, чтобы сдаться без боя! Он мне предан всем сердцем! Вот увидите, ручаюсь, он скоро будет здесь!

Не успел он вымолвить эти слова, как пред ними предстал Киоу.

— Ну что, кто был прав? — воскликнул Ёримаса. — Вот он! Киоу опустился перед ним на колени.

— Взамен коня господина Накацуны я привел из Рокухары Сребреника. Примите коня! — сказал он, и передал Накацуне лошадь. Обрадовался Накацуна; тотчас приказал отрезать Сребренику хвост и гриву и выжечь клеймо на крупе. На следующий день, с наступлением темноты, коня тайно отвели в Рокухару и после полуночи загнали в ворота. Лошадь прибежала в конюшню, где начала грызться с другими конями. Удивленные конюхи заметили лошадь. «Сребреник вернулся!» — закричали они. Мунэмори поспешил взглянуть на коня и увидел клеймо: «Некогда Сребреник, а ныне — монах Мунэмори Тайра»[18].

— Проклятие, негодяй обманул меня! Приказываю захватить его в плен живым, как только мы ударим на Миидэру! Я пилой отпилю ему голову!

В ярости Мунэмори топал ногами как одержимый, да только все понапрасну — ни хвост, ни грива Сребреника обратно не приросли, и клеймо не исчезло.

 

7. Воззвание к святой горе

 

Меж тем в обители Миидэра ударили в колокол, затрубили в боевые раковины; монахи стали держать совет.

— Воистину сбывается изречение: «...и захиреет учение Будды, и ослабеет власть государей!» Слова эти сказаны о наших гибельных временах! Когда еще представится случай пресечь злодеяния Правителя-инока, если не ныне? Сами великие боги Хатиман и Санара вразумили принца искать убежище в нашем храме: то знамение свыше, дабы мы его защищали! Боги Неба и Земли придут к нам на помощь, бодхисатвы и будды сподобят нас разгромить лиходеев! Святая гора Хиэй к северу от столицы — средоточие вероучения Тэндай; к югу, в древнем городе Нара, монастырь Кофу-кудзи — священный храм, где миряне, пройдя долгий путь размышлений, вступают в лоно учения Будды. Обратимся же с воззванием к этим монастырям, и они нас поддержат, в том нет сомнения! — Так дружно решили монахи и послали воззвания к Святой горе и в монастырь Кофукудзи. Воззвание к Святой горе гласило:

«Обитель Миидэра — храму Энрякудзи на Святой горе Хиэй. Взываем о помощи, ибо нам угрожает гибель. Киёмори Тайра, в монашестве Дзёкай, творя произвол, вознамерился ниспровергнуть власть государей, уничтожить учение Будды, чем давно уже причиняет всем нам несказанное горе. Скорбь наша усилилась еще больше, когда в пятнадцатую ночь сей луны принц Мотихи-то, сын государя Го-Сиракавы и второй по праву наследник его престола, спасаясь от гонений, в поисках убежища тайно прибыл в наш монастырь. Тайра требуют выдать принца, ссылаясь на указ, якобы выданный государем Го-Сиракавой, но мы не можем повиноваться сему указу. Дошло до нас также, что Киёмори готовится выслать войско, дабы нас истребить. Поистине наша обитель Миидэра ныне на волосок от гибели, а это было бы величайшим бедствием и для народа, и для всего нашего государства.

Братья, наши монастыри относятся к разным школам, но мы так же, как вы, исповедуем единое вероучение Тэндай. Мы подобны двум крылам птицы, двум колесам повозки. Если погибнет одно крыло, велика будет скорбь другого! Придите же к нам на помощь, спасите нашу обитель от разрушения, и мы навеки оставим былые распри и отныне будем жить с вами в мире, как в стародавние времена! Таково единодушное решение всей нашей братии.

Дано в восемнадцатый день пятой луны 4-го года Дзисё.

Монахи обители Миидэра».

 

8. Воззвание к обители Кофукудзи

 

— Какая дерзость! — сказали монахи Святой горы, прочитав послание обители Миидэра. — Миидэра — всего лишь ответвление нашего храма, а они пишут, будто мы подобны двум крылам птицы или двум колесам повозки! По меньшей мере странные и оскорбительные слова! — И они вовсе не ответили на воззвание.

А вскоре Правитель-инок приказал Мэйуну, главе вероучения Тэндай, всячески задобрить монахов Святой горы, и Мэйун поспешил на Святую гору, говорил с монахами, и те написали принцу Мотихито, что еще не решили, как им поступать дальше. Привез Мэйун монахам также и дары от Правителя-инока — двадцать тысяч коку риса из края Оми и более трех тысяч хики[19] шелка из северных земель. Дары раздали монахам, обитателям всех вершин и долин Святой горы. Монахи возликовали. Но дары прибыли так нежданно, что иные монахи получили много, другим же ничего не досталось. И тут кто-то — имя его так и осталось неизвестным — сложил стихи:

 

О монахи горы,

не слишком ли тонки одежды,

что прислал вам Дзёкай?

Ведь полученными шелками

все равно не сокрыть позора!

 

А вот еще одна песня — возможно, ее сложил монах, оставшийся с пустыми руками:

 

Ни куска я не взял

из шелков, даренных Дзёкаем, —

так зачем же винят

и меня в зловредной корысти,

что шелка вовеки не скроют!

 

А в монастырь Кофукудзи, в Нару, монахи обители Миидэра писали:

«Храм Трех Источников, Миидэра, — храму Кофукудзи, в Наре. Взываем о помощи, ибо нам угрожает гибель. Прекрасно учение Будды, ибо охраняет власть императоров; вечно величие трона, ибо покоится на учении Будды! Однако вассал императора, прежний Главный министр Киёмори, в монашестве Дзёкай, самоуправно вершит дела в государстве, вносит смуту в управление страною, не отличает правды от кривды, причиняет страдания и горе людям. В пятнадцатую ночь сей луны принц Мотихито, второй сын государя Го-Сиракавы, спасаясь от нежданной беды, внезапно прибыл в нашу обитель. Тайра требуют выдать принца, ссылаясь на указ, якобы выданный государем-иноком, но наша братия решительно отвергает это требование. За это Киёмори вознамерился выслать против нас воинов-самураев. Поистине и учение Будды, и власть государей ныне на волосок от гибели!

В давно прошедшие времена, когда танский император У-цзун[20] повелел своим воинам изничтожить учение Будды, монахи обители Циньляншань[21] с оружием в руках встали на защиту святого учения. Так получил отпор даже сам танский император. Насколько же справедливее оказать ныне сопротивление дому Тайра, гнусным заговорщикам и смутьянам! Напомним, что Тайра обрекли на дальнюю ссылку ни в чем не повинного канцлера Мотофусу, старшего в роду Фудзивары, вашего покровителя. Когда же вы смоете сей позор, если не ныне? Братья, молим вас, встанем вместе на защиту вероучения Будды, положим конец злодеяниям Киёмори! Это и будет высшим проявлением единства наших стремлений, осуществлением наших самых заветных чаяний! Таково дружное решение всей нашей братии. С тем и шлем вам это воззвание.

Дано в восемнадцатый день пятой луны.

Монахи обители Миидэра».

Прочитав это письмо, монахи Кофукудзи прислали в храм Миидэра ответ. Он гласил:

«Монастырь Кофукудзи — обители Миидэра.

Мы получили ваше послание с сообщением о том, что Дзёкай вознамерился уничтожить вашу обитель. Хотя наши монастыри исповедуют разные догмы веры — учение Тэндай, Драгоценный Источник, и учение Хоссо, Драгоценный Цветок, — золотые слова священных сутр толкуют о едином вероучении Будды. Точно так же, будь то на Святой горе Хиэй к северу от столицы или к югу от нее, у нас, в Южной столице Наре, все мы в равной мере суть послушники Будды. А посему надлежит нам объединиться, дабы вместе сокрушить Киёмори, сего новоявленного злого демона Девадатту![22]

Ибо Киёмори — это плевела рода Тайра, грязь, марающая сословие самураев! Дед его, Масамори, прислуживал в доме куран-до пятого ранга, был низшим чиновником в земельных управах. Когда Главный казначей Тамэфуса был правителем земли Кага, Масамори служил у него в местной Сыскной управе; когда Акисуэ, глава Ведомства построек, был правителем земли Харима, Масамори состоял при его конюшнях. Оттого-то все жители в деревнях и в столице, старцы и юноши, сокрушались об ошибке императора Тобы, когда тот даровал его сыну Тадамори почетный ранг царедворца. Горевали и мудрецы, постигшие законы буддийской веры и конфуцианской науки, ибо то было знамение грядущих бед для нашего государства! Высоко, к синим тучам, воспарил Тадамори, но люди по-прежнему презирали рожденного под соломенной кровлей! Юноши, дорожившие честью, не желали служить его семейству.

Когда же, в двенадцатую луну 1-го года Хэйдзи, его сын Киёмори один-единственный раз отличился на поле брани, император Го-Сиракава осыпал его наградами и сразу возвысил. С тех пор Киёмори вознесся до должности Главного министра, стал правителем государства, получил право иметь почетную свиту. Сыновья его стали министрами, военачальниками дворцовой стражи, дочь — супругой государя, императрицей! Многочисленные братья и даже дети его наложниц причислены к знати, все внуки и племянники назначены правителями земель! Больше того, он подчинил себе всю страну, раздает должности и чины по своему единоличному усмотрению и помыкает государственными чиновниками, как своими рабами. Стоит лишь немного ослушаться его воли, как непокорного бросают в темницу, каким бы знатным он ни был, а если кто-нибудь скажет хоть словечко наперекор, его тотчас хватает стража, будь то даже самый знатный придворный. Ныне сам государь Го-Сиракава расточает лесть Киёмори, дабы уберечься от смерти или позора, а благородные господа, потомки древних родов, униженно преклоняют пред ним колена, даже когда у них отнимают наследственные имения! Даже когда Киёмори грабит земли, принадлежащие государю, никто не смеет вымолвить хотя бы слово протеста, ибо все трепещут перед могуществом Тайра! Дерзость Киёмори дошла до таких пределов, что в одиннадцатую луну минувшего года он насильно переселил государя-инока Го-Сиракаву из его собственного дворца в загородную усадьбу Тоба и обрек на ссылку канцлера Мотофусу. Ни в наше время, ни в старину нет и не было столь дерзкого превышения власти!

Нам следовало давно уже выступить и наказать злодея за преступления, но мы молчали, сомневаясь, будет ли на то воля богов? К тому же Тайра утверждали, будто действуют по высочайшему повелению... И вот, сдержав праведный гнев свой, понапрасну проводили мы дни и луны, а тем временем Тайра совершили новое злодеяние — напали на принца Мотихито, второго сына государя Го-Сиракавы. Но боги явили милость, ниспослали принцу священную колесницу, направили его стопы в ваш досточтимый храм, укрыли за вратами святилища бога Сусаноо! Это ли не благое знамение того, что несть и не будет конца могуществу императорской власти! Кто из живущих на земле не прослезился от радости, узнав, что вы, рискуя собственной жизнью, защищаете принца! Мы обитаем вдали от вас, но и к нам уже дошли вести, что Киёмори в злобе своей замыслил поход на вашу обитель, и потому мы уже готовимся к битве. Мы намеревались известить все подведомственные нам монастыри и храмы, собрать в восемнадцатый день, к часу Дракона, надежную воинскую силу и тогда уже поставить вас об этом в известность. Как раз в это время синей птицей прилетело ваше послание[23], вмиг развеявшее давно снедавшую нас кручину!

Монахи обители Цинляншань сумели прогнать воинов танского владыки У-цзуна; тем более нам, монахам северных и южных монастырей страны Ямато[24], под силу разгромить супостата! Укрепите же оборону вашей обители слева и справа, оберегайте принца и ждите известий о нашем прибытии. Обстоятельства благоприятствуют нам, отбросьте все сомнения и колебания!

Дано в двадцать первый день пятой луны 4-го года Дзисё.

Монахи монастыря Кофукудзи».

 

9. Долгий совет

 

И снова собрались монахи обители Миидэра, и снова стали держать совет.

— Монахи Святой горы предали нас, а братья из обители Кофукудзи еще не подоспели. Нужно сегодня же ночью ударить на Рокухару, ибо промедление смерти подобно! Разделим надвое наши силы — отряд старших монахов пусть зайдет с тыла, со стороны горы Ней, и вышлет вперед четыреста — пятьсот пехотинцев. Те подожгут жилища в квартале Сиракава. В столице начнется переполох, самураи Рокухары в тревоге выбегут из усадьбы. Мы заманим их в Ивасаки, Сакурамото, там завяжется битва, а тем временем наши главные силы, наши лучшие бойцы под водительством Накацуны, правителя Идзу разом ударят на Рокухару и пустят огонь с подветренной стороны. Огонь выкурит Правителя-инока. Тут мы с ним и покончим! — так решили монахи.

Был среди них некий Синкай, монах, обитавший в храме Итикёбо. В прошлом Тайра не раз поручали ему возносить молитвы за процветание их дома. Окруженный учениками, выступил он вперед и молвил:

— Может быть, меня примут за сторонника Тайра, но все же выскажу свое мнение! А уж вы рассудите сами, могу ли я пойти наперекор решению всей братии, могу ли не дорожить честью нашего храма?.. В былые времена Тайра и Минамото состязались в верности государю. Ныне, однако, звезда Минамото угасла; вот уже больше двадцати лет, как Тайра взяли власть в свои руки, по всей стране покорно гнутся пред ними деревья и травы. Неприступна твердыня Рокухары, ее не одолеть малой силой! Нужно обдумать иной, лучший план действий: сперва надобно собрать многочисленное, сильное войско и лишь тогда ударить на Рокухару! — так многоречиво, пространно разглагольствовал он, стараясь оттянуть время.

Тут вышел вперед престарелый Кэйсю из храма Дзёэнбо. Под рясой на нем был панцирь, у пояса висел большой грозный меч, а голову покрывал клобук. Ударяя оземь вместо посоха алебардой на длинном древке, он прошел к месту, где держали совет монахи, и сказал:

— Хватит спорить и колебаться! В былые времена император Тэмму, основатель нашего храма, в ту пору еще наследник, бежал в горы ёсино, спасаясь от мятежного принца Отомо; всего лишь семнадцать всадников охраняли его, когда он пересекал уезд Уда в краю Ямато. И все же он благополучно достиг земель Ига и Исэ, получил подкрепление в краю Овари и Мино, разгромил войско принца Отомо и в конце концов воссел на престоле! Недаром сказано: «Птица в беде влетает за пазуху; человеколюбие велит пожалеть ее!»[25] Не знаю, что решит ваш совет, но я, Кэйсю, мои ученики и послушники этой же ночью ударим на Рокухару и будем биться, не щадя жизни!

Тут выступил вперед монах Гэнкаку из храма Эйманъин и воскликнул:

— Спор затянулся! На дворе ночь; час уж поздний! Поспешим же! Вперед!

 

10. Монахи в сборе

 

Итак, тысячному отряду старших монахов, — среди них были Кэйсю, Нитиин, Дзэнти с учениками Гихо и Дзэнъё, — предстояло под водительством Ёримасы обрушиться с тыла на Рокухару; с факелами в руках они двинулись по направлению к вершине Ней.

А главные силы возглавлял Накацуна, правитель земли Идзу, старший сын Ёримасы. Он вел грозных, могучих воинов — своего младшего брата Канэцуну чиновника Летописной палаты На-каиэ и его старшего сына Накамицу. Были тут и монахи-воины — Гэнкаку из храма Энманъин, Ара Досо из храма Дзёкиин, и многие другие, все могучие воины, из тех, кто один равен тысяче! С мечом в руках не страшны им были ни боги, ни демоны. Вскочив на коней, пятьсот всадников покинули монастырь Миидэра.

После прибытия принца монахи возвели укрепления — вырыли ров, установили щиты-заслоны и частоколы, а на пересечении дорог, ведущих из столицы в Удзи и в Оцу вбили в землю заостренные рогатины-колья. Теперь пришлось снова навести мост через ров и выкопать колья. Тем временем начало рассветать, и не успело войско достигнуть заставы Встреч, Аусака[26], как послышалось петушиное пение.

— Петух поет! — сказал Накацуна. — Будет совсем светло, прежде чем мы доберемся до Рокухары. Как быть?

Тут снова выступил вперед монах Гэнкаку и молвил:

— В древние времена циньский государь Чжаосян-ван заключил в темницу Мэнчан-цзюня[27], но супруга государя помогла Мэнчану, и ему удалось бежать. Вместе с тремя тысячами своих приспешников он добрался до заставы Ханьгу[28]. А порядок в той чужеземной стране был таков, что ворота на заставах открывали не прежде, чем пропоет петух. Среди людей Мэнчан-цзюня был некий Тянь Цзя. Он так искусно подражал петушиному пению, что его прозвали Цзи Мин — Глас Петуха. Он взбежал на пригорок и громко закукарекал; в ответ один за другим отозвались все окрестные петухи. Ворота открыли, и Мэнчан-цзюнь со своими людьми благополучно миновал заставу. Кто знает, может быть, и на сей раз петушиное пение — всего лишь уловка, нарочно подстроенная врагом! А потому — вперед!

Пока они рассуждали, постепенно стало светать.

— В ночном бою мы, возможно, одержали бы верх, — сказал Накацуна. — В дневном же сражении нам врага не осилить. Верните обратно второй отряд! — Так отозвали назад воинов с вершины Ней, и главные силы тоже повернули обратно от Мацудзаки.

— Вся эта проволочка вышла из-за долгой болтовни Синкая! — роптали молодые монахи. — Зарубить негодяя! — И они яростно обрушились на Синкая. Его ученики и послушники бросились к нему на выручку. В схватке погибло несколько десятков монахов. Сам Синкай, едва живой, чуть ли не ползком добрался до Рокухары. Слезы текли из глаз старика, когда он поведал там о случившемся. Но воины Тайра — а их собралось в Рокухаре уже больше десятка тысяч — не выказали особой тревоги и спокойно внимали его рассказу.

На рассвете двадцать третьего дня той же луны принц покинул монастырь Миидэра и отправился в Нару. «Монахи Святой горы предали нас, а помощь из обители Кофукудзи еще не подоспела; чем больше медлить здесь, тем опаснее!» — решил он.

У принца были с собой две флейты — «Веточка» и «Согнутая цикада». Эта последняя была сделана из цельного куска бамбука, похожего на тельце цикады. В минувшие годы покойный государь Тоба как-то раз послал в дар сунскому императору тысячу рё золотого песка, и тот отблагодарил его, прислав, в свою очередь, кусок бамбука с коленцами точь-в-точь как на тельце живой цикады. «Со столь редкостным бамбуком нужно обращаться с великим тщанием!» — сказал государь Тоба, приказал настоятелю обители Миидэра поместить сей бамбук на алтарь и молиться перед ним семь дней кряду, после чего из бамбука изготовили флейту. Как-то раз в монастырь Миидэра приехал на богомолье тюнагон Санэхира и играл на этой флейте. Но, забыв, что это необычная флейта, он нечаянно опустил ее книзу, так что флейта оказалась ниже его колен; она тут же согнулась, — наверное, в отместку за столь непочтительное обращение. Оттого и назвали ее «Согнутая цикада». Принц Мотихито славился искусством игры на флейте, за что и получил «Согнутую цикаду» в вечное владение. Наверное, он предчувствовал, что конец его близок, потому что на сей раз оставил флейту в монастыре, посвятив ее изваянию бодхисатвы Мироку[29] в главном святилище Миидэра. Несчастный, может быть, в душе он молился о том, чтобы снова увидеть ее в час второго пришествия бодхисатвы, когда Мироку вновь снизойдет с Небес на нашу грешную землю!

Всех старых монахов принц отпустил, велев им оставаться в монастыре. Его сопровождали только молодые монахи-воины и отряд самураев во главе с Ёримасой, всего около тысячи человек. Тогда, опираясь на посох с рукоятью, украшенной изображением голубя, выступил вперед престарелый Кэйсю. Слезы струились по лицу старика, когда, обращаясь к принцу, он молвил:

— Я последовал бы за вами повсюду, но мне уже за восемьдесят, и я сокрушен годами. Вместо меня с вами пойдет мой послушник Сюнсю. Отец его, Тосимити Яманоути, уроженец земли Сагами, служил покойному ёситомо и в минувшую смуту Хэйдзи пал в бою на берегу реки Камо, у Шестой дороги, в столице. Мы были с ним дружны, и я заменил отца его осиротевшему сыну. Я знаю Сюнсю как самого себя! Пусть он следует за вами повсюду!

Принц был растроган. «Какая связь в прошлых рождениях побуждает его так заботиться обо мне?» — подумал он, не в силах сдержать непрошеную слезу.

 

11. Битва на мосту

 

Всю предыдущую ночь принц не смыкал глаз, и теперь, по дороге в Удзи, от усталости едва не падал с коня. Переехав мост, перекинутый через реку, люди принца сорвали доски настила и проводили принца в храм Равенства, Бёдоин[30] чтобы он отдохнул хоть краткое время.

Меж тем в Рокухаре услыхали, что принц покинул монастырь Миидэра. «Принц спасается бегством! — воскликнули самураи. — Он бежит в Нару! Скорее поскачем ему вдогонку!»

Двадцать восемь тысяч всадников во главе с сыновьями Правителя-инока Томомори и Сигэхирой, правителем земли Сацума Таданори и Главным конюшим Юкимори преодолели вершину Кохата и во весь опор поскакали к мосту через Удзи. Узнав, что противник укрылся на другом берегу реки в храме Бёдоин, они громовым голосом трижды прокричали боевой клич. Люди принца откликнулись таким же троекратным боевым кличем.

— Они разрушили мост! Они сорвали настил с моста! — кричали воины Тайра, скакавшие в головном отряде. Но главные силы по-прежнему неудержимо рвались вперед. Под их напором не меньше двух сотен всадников головного отряда свалились в реку и утонули. Наконец противники выстроились по обе стороны моста, и засвистели первые стрелы.

Среди самураев принца особо могучей силой отличались воины Сюнтё Оя, Готиан Тадзима и братья Гэнта — Хауку, Садзуку и Цудзуку; их стрелы пробивали насквозь и щит, и панцирь!

В тот день Ёримаса облачился в парчовый боевой кафтан, поверх надел узорчатый панцирь, скрепленный белым и синим шнуром[31]. Наверно, в глубине души он предчувствовал, что сегодня его последняя битва, потому что нарочно не надел шлема. Его старший сын Накацуна, в красном с золотом парчовом кафтане, в черном панцире, тоже не носил шлема — так сподручней было стрелять из лука, а лук у Накацуны был особенно мощный.

Но вот вперед выбежал Готиан Тадзима, потрясая алебардой на длинном древке, с изогнутым, словно серп, лезвием. «Стреляйте все разом, дружно!» — закричали воины Тайра, увидев, что Тадзима, совсем один, вскочил на перекладину моста. Несколько самых метких стрелков сгрудились плечом к плечу, вложили стрелы в луки и разом спустили тетиву, стреляли снова и снова. Но Тадзима даже не дрогнул. Когда стрелы летели высоко, он нагибался, когда низко — он подпрыгивал кверху, а стрелы, летевшие, казалось, прямо в грудь, отражал алебардой. И друзья, и враги дивились его проворству. С того дня прозвали его Отражающим Стрелы.

Был среди воинов принца монах Дзёмё Мэйсю, из долины Цуцуи. Панцирь на нем был черный, под панцирем — кафтан темно-синего цвета, шлем с пятью пластинами, закрывавшими шею, туго завязан шнурами под подбородком, у пояса висел меч в черных лаковых ножнах, за спиной — колчан, и в нем ровно двадцать четыре стрелы с черным оперением, а в руке он сжимал свою любимую алебарду с изогнутым лезвием на длинном древке. Выбежав вперед, он воскликнул громовым голосом:

— Раньше вы слух обо мне слыхали, ныне воочию поглядите! Я воин, известный силой, цвет воинства обители Миидэра! Зовут меня — Дзёмё Мэйсю из Цуцуи, я воитель-монах, из тех, кто один равен тысяче! Кто из вас считает себя могучим и храбрым? Выходи и сразимся! — С этими словами он в мгновение ока послал подряд двадцать три стрелы из своего лука, сразив наповал двенадцать и ранив одиннадцать воинов Тайра. Затем он отбросил лук, отшвырнул прочь колчан, хотя там еще оставалась одна стрела, скинул с ног башмаки из медвежьего меха и, босиком прыгнув на балку моста, бегом побежал вперед. Никто другой не осмелился бы ступить ногой на узкую перекладину, но Дзёмё бежал так смело, будто то была не тонкая балка, а широкий проезд Первой или Второй дороги в столице! Он скосил алебардой пятерых и хотел уже поразить шестого, но тут рукоять алебарды расщепилась надвое. Тогда он отбросил прочь алебарду и обнажил меч. Окруженный врагами, он разил без промаха, то рубил мечом вкруговую, то крест-накрест, то приемом «паучьи лапы», то «стрекозиным полетом», то «мельничным колесом», и, наконец, как будто рисуя в воздухе замысловатые петли «ава»[32]. В одно мгновение уложил он восьмерых человек, но, стремясь поразить девятого, нанес слишком сильный удар по шлему врага; меч надломился, выскочил из рукояти и упал в реку. Единственным оружием остался теперь у него короткий кинжал. Дзёмё бился яростно, как безумный.

Был тут отважный, могучий монах по имени Итирай, служка преподобного Кэйсю. Он сражался позади Дземе, но балка была узка, и ему никак не удавалось обогнать Дзёмё. Тогда, ухватившись рукой за защитную пластину на его шлеме и бросив: «Не обижайся на меня, Дзёмё!» — он перепрыгнул через него вперед и бился свирепо, пока не пал.

А Дзёмё удалось отступить обратно, к храму Равенства. Там он сел на траву у ворот, сбросил доспехи и сосчитал зазубрины, оставшиеся от ударов воинов Тайра. Всего он насчитал их шестьдесят три, но панцирь был пробит насквозь только в пяти местах, и раны были неглубоки. Он прижег раны пучками моксы, потом обмотал голову куском ткани, набросил белую рясу и, опираясь вместо посоха на сломанный лук, направил стопы в Нару распевая: «Славься, о будда Амида!»

По примеру Дзёмё монахи Миидэры и воины Ватанабэ наперебой рвались вперед по перекладинам моста. Иные возвращались с оружием, отнятым у врага, другие, раненные, сами кончали с собой, бросившись в реку. Битва на мосту бушевала, как пламя!

Тадакиё, правитель земли Кадзуса, приблизился к князю Томомори.

— Битва на мосту жестока, — сказал он. — Нужно переправиться на тот берег, но из-за весенних дождей вода в реке поднялась. Много людей и коней погибнет, если мы прикажем преодолеть Реку вплавь. Не лучше ли отыскать переправу вверх по течению, где-нибудь у Ёдо или в Имоараи, или, может быть, избрать путь на Кавати?

Тут выступил вперед Тадацуна Асикага, уроженец земли Симоцкэ.

— Ёдо, Имоараи, Кавати!.. — воскликнул он, — Ведите туда воинов Индии или Китая, только не нас! Ведь противник здесь, перед нами! Если мы не разобьем их тотчас же, принц успеет укрыться в монастыре Кофукудзи, получит там подкрепление, и наша задача станет вдвое труднее! — Между землями Мусаси и Кодзукэ протекает речка Тонэ; много дней стреляли друг в друга воины Асикаги и Титибу, разделенные водами этой речки. Наконец главные силы Асикаги приблизились к переправе Наги, а тыловые отряды подошли к переправе в Сути. Враги уничтожили все лодки, годные для переправы через реку. Но Асикага не колебался. Он воскликнул:

— Навеки погибнет наша самурайская честь, если мы не преодолеем реку здесь, в этом месте! А утонем в волнах — значит, таков наш жребий! Вперед! — И все воины, цепляясь за лошадей, успешно переправились на другой берег.

— Мы — уроженцы земель востока; противник здесь, перед нами, вот он, напротив, на том берегу! К чему бояться глубин и мелей? Эта речка не быстрее и не глубже, чем Тонэ! За мной!

И с этими словами Тадацуна, не слезая с коня, первым бросился в воду, а за ним — остальные его вассалы. Около трехсот всадников последовало за своим господином, на скаку кинувшись в реку. Обращаясь к ним, Тадацуна воскликнул:

— Могучих коней поверните против течения, а слабосильных — головой по течению! Пока кони ступают по дну ногами, отпустите поводья, пусть идут своей волей! А потеряют дно — бросьте совсем поводья, пусть кони плывут свободно. Если снесет вас течением — нащупайте дно кончиком лука! Возьмитесь за руки и переправляйтесь цепочкой! Опустит голову конь — подтяните уздечку, но не сильно, а то опрокинетесь навзничь! Твердо сидите в седле и крепче упирайтесь ногою в стремя, а где вода глубока — передвиньтесь на круп! С конем будьте ласковы, с течением — тверды! И пока вы в реке, не стреляйте! Даже если противник начнет осыпать вас стрелами, не отвечайте! Нагните голову ниже, опустите защитные пластины у шлема, но слишком не нагибайтесь, чтобы стрела не поразила вас в темя! И не старайтесь двигаться прямо, не то вас снесет течением! Плывите вместе с водою! — так ободрял и наставлял своих воинов Тадацуна. Словно волны прилива, пронеслись триста всадников через реку, и ни один всадник, ни один конь не погиб.

 

12. Гибель принца

 

В тот день Тадацуна облачился в кафтан из узорчатой желтой парчи и в красный панцирь. Изогнутые оленьи рога украшали шлем, крепко-накрепко завязанный шнурами под подбородком. У пояса висел меч с позолоченной рукоятью, за спиной — колчан, полный стрел, окаймленных соколиными перьями с черной полосой посредине. В левой руке Тадацуна сжимал лук, туго оплетенный пальмовым волокном, конь под ним был серый в яблоках, по черному лаку седла золотом выписаны фамильные гербы — сова на дубовой ветке. С силой стиснув коня ногами, он привстал на стременах, выпрямился во весь рост и громко провозгласил:

— Дальние да услышат, ближние да увидят! Мое имя — Мататаро Тадацуна, и лет мне семнадцать! Я сын Тосицуны Асикаги, потомок в десятом колене Тодая Хидэсато Тавары, в давние времена со славой сразившего изменника и государева ослушника Маса-кадо! Нет у меня ни звания, ни титула, и потому страшусь я прогневить Небо, натянув тетиву и посылая стрелу против принца, отпрыска императорского семейства! Но да будет нам судьей сам бог Хатиман, покровитель лука и стрел! Да будет судьба благосклонна к дому Тайра! Здесь я перед вами, готовый к поединку с любым из воинов Ёримасы! Кто из вас считает себя отважным? Выходи и сразимся!

Бросив этот вызов, Тадацуна с боем стал прокладывать себе путь к воротам храма Бёдоин. Видя его удаль, князь Томомори приказал: «Вперед, через реку! Вперед, через реку!» — и двадцать восемь тысяч всадников разом кинулись в воду. Несчетное множество людей и коней запрудили быстрые перекаты Удзи, так что вверху по течению вода в реке поднялась. И все же так велик был напор воды, что многих снесло непреодолимым потоком. Пешие воины держались за седла всадников; иным удалось достичь противоположного берега, не замочив ноги выше колен. Однако не меньше шестисот пехотинцев из земель Ига и Исэ сбило течением, когда вода разметала коней, за которых они держались, и почти все они утонули — никто не мог бы сказать, как и почему то случилось!

В разноцветных панцирях — красных, алых, светло-зеленых — они то погружались, то всплывали, то вновь исчезали под водой, увлекаемые течением, словно красные кленовые листья, когда дыхание осенней бури над горою Каннаби лист срывает с деревьев и несет к речке Тацута...[33] Вода прибила их к запруде, перегородившей реку; дальше пути им не было. Трое из этих несчастных, все в алых панцирях, безнадежно запутались в вершах для рыбы.

 

Воины Исэ

алые панцири носят -

пусть же теперь,

как золотые рыбки,

бьются в рыбачьих вершах! —

 

глядя на них, сложил стихи Накацуна.

То были Гохэй Курода, Дзюро Хино и Ясити Отобэ, все родом из Исэ. Рассказывают, что Хино, закаленный, бывалый воин, вонзил конец своего лука в расщелину скалы, выбрался на большой камень-валун, а затем вытащил из воды обоих своих товарищей и так спас их от смерти.

Наконец воины Тайра достигли берега и теперь с боем прокладывали себе путь в ворота храма Бёдоин. Ёримаса уговорил принца воспользоваться сумятицей боя и бежать по дороге, ведущей в Нару. Сам же он, его сыновья и вассалы остались, чтобы задержать преследователей.

Несмотря на преклонный возраст, Ёримаса бился отважно, но стрела вонзилась ему в колено, и рана была глубокой. Тогда он спокойно решил сам лишить себя жизни, но в это время в воротах храма на него напали сразу несколько вражеских воинов. Увидев, что отец в опасности, его младший сын Канэцуна бросился на помощь, дабы отец успел удалиться. Он скакал налево, направо, отчаянно сражаясь, чтобы дать отцу возможность уйти. В тот день на Канэцуне был темно-синий парчовый кафтан и панцирь, скрепленный толстым шнуром крученого китайского шелка; конь под ним был саврасый, а седло украшено позолотой. Но в разгар битвы стрела, пущенная Таро Кадзусой, самураем дворцовой стражи, ударила его прямо в лоб. Пошатнулся Канэцуна; и в этот миг Дзиромару, паж Кадзусы, молодой, сильный воин, ударив хлыстом коня, подскакал к Канэцуне. Поравнявшись, они схватились и оба рухнули наземь[34]. Канэцуна был тяжко ранен, но недаром славился силой — он сдавил юного Дзиромару, прижал к земле, снял ему голову и уже хотел было снова вскочить на ноги, но тут на него обрушилось больше десятка вражеских воинов, и Канэцуна пал мертвый.

Его старший брат Накацуна тоже был весь изранен; отступив к беседке над прудом, он сам лишил себя жизни. Тосабуро Киёти-ка отрезал голову Накацуне и спрятал под настилом беседки. На-каиэ, чиновник Летописной палаты, и его сын Накамицу тоже бились отчаянно и сразили многих воинов Тайра, пока наконец сами не пали. Отец Накаиэ, Тосиката, был Главным телохранителем при наследнике трона. После его смерти Ёримаса взял Накаиэ на воспитание и взрастил с великой любовью. И вот теперь, храня верность приемному отцу, Накаиэ отплатил ему за многолетнюю заботу собственной жизнью. Поистине горестная судьба!

Ёримаса подозвал Тонау, одного из воинов Ватанабэ.

— Снеси мне голову! — приказал он.

Но Тонау не решался отсечь голову господину, пока тот жив.

— Я не в силах сделать это, господин мой! — ответил он, горько плача. — Я исполню ваш приказ, но только после того, как вы сами лишите себя жизни!

— Понимаю! — отвечал Ёримаса. Он повернулся лицом к закату, молитвенно сложил ладони и десять раз кряду громко провозгласил: «Славься, о будда Амида!» Потом он произнес прощальные стихи — и было то и прекрасно, и скорбно!

Пусть древом упавшим в земле буду я истлевать, не зная цветенья, — всего тяжелее из жизни уйти и плодов не оставить...

Таковы были его последние слова перед смертью. Затем он приставил кончик меча к животу, нагнулся вперед так резко, что меч, насквозь пронзив его тело, вышел сзади, и Ёримаса испустил дух[35].

Не каждый способен слагать стихи в такую минуту! Но Ёримаса любил поэзию с юных лет и даже в смертный час не забыл своего искусства. Тонау отрезал голову господина и, плача, привязал к ней камень. Таясь от врагов, он пробрался к реке и погрузил голову Ёримасы глубоко в воду.

Самураи Тайра не жалели усилий, стараясь во что бы то ни стало схватить Киоу, взять его в плен живым. Понимая это, Киоу бился отчаянно, тяжко раненный, он сам покончил с собой, вспоров живот. А монах Гэнкаку из храма Энманъин, как видно, уверенный, что принц уже отъехал на безопасное расстояние, мечом и алебардой проложил себе путь к реке сквозь гущу врагов, прыгнул в воду и, не выпуская из рук оружия, выплыл у противоположного берега. Там он взобрался на высокое место и крикнул громовым голосом:

— Сюда, витязи Тайра! Или не хватает силенок? — И с этими словами пустился в обратный путь, к обители Миидэра.

Меж тем Кагэиэ, бывалый, опытный воин, догадался, что в сумятице боя принц бежал по дороге, ведущей в Нару; он не стал сражаться, а, нахлестывая коня, горяча его стременами[36], помчался вдогонку принцу; следом за ним устремилось более пятисот его воинов. Вскоре, как и ожидал Кагэиэ, его отряд догнал принца, скакавшего под охраной тридцати всадников. Противники сошлись у ворот храма Комё'дзэи. Воины Кагэиэ обрушили на беглецов целый дождь стрел, целясь в принца. Одна из стрел — чья именно, так и осталось неизвестным, — вонзилась принцу в левый бок, он свалился с коня, и ему отрубили голову.

Увидев, что принц убит, воины его свиты — Они Садо, Ара Доса, Ара Дайфу, Ига Кими, Сюнко и еще шестеро могучих монахов-воинов из храма Золотого Сияния, Конкоин, — поняли, что теперь им незачем жить на свете. С громким воплем ринулись они на воинов Кагэиэ и сражались, пока все не приняли смерть в бою.

Мунэнобу, молочный брат принца, тоже был среди воинов его свиты. Увидев, что врагов много, и зная, что конь под ним слабосильный, он еще раньше нырнул в пруд на равнине Ниино, притаился под плавучими водорослями и, дрожа от страха, лежал в воде. Враги промчались мимо, но, спустя недолгое время, несколько сот всадников с шумом, с победными криками проскакали обратно. Мунэнобу осторожно глянул сквозь водоросли и увидел, что они везут на носилках обезглавленное тело в белой одежде. «Кто бы это мог быть?» — подумал он, но, приглядевшись, понял, что то был принц, ибо за поясом убитого все еще торчала флейта «Веточка», которую принц просил положить с ним в гроб в случае его смерти. Мунэнобу охватило безудержное желание выскочить из укрытия и припасть к телу принца, но страх оказался сильнее. Когда враги скрылись вдали, он выбрался из воды, выжал мокрую одежду и, горько плача, возвратился в столицу; однако там всеобщее презрение стало его уделом.

А в это время более семи тысяч монахов монастыря Кофукудзи, вооруженные до зубов, выступили на помощь принцу. Передовой отряд их уже достиг Кодзу, а главные силы все еще толпились у Южных ворот монастыря. Узнав, что принц убит у храма Комёдзэн, монахи пали духом. Отряды остановились, плача и сокрушаясь.

Да, горестна судьба принца, погибшего, не дождавшись подмоги; а помощь была так близко, всего в пятидесяти те!

 

13. Пострижение малютки-принца

 

Наступил вечер, и воины Тайра возвратились в Рокухару, высоко подняв на кончиках мечей и алебард сотни отрезанных голов своих недругов. Далеко окрест раздавались их смех и бранные крики. Словами не передать, как страшно то было! Голову Ёримасы не нашли, ибо Тонау отрезал ее и погрузил глубоко в воды реки Удзи; но головы обоих его сыновей удалось отыскать в разных местах. Голову принца опознать было нелегко, ибо мало кому из Рокухары доводилось бывать у него во дворце. Тогда послали за Саданари, главным придворным лекарем. В минувшие годы он не раз лечил принца, и Тайра надеялись, что он сумеет удостоверить, кому принадлежала отрезанная голова. Но Саданари, сославшись на нездоровье, уклонился от участия в таком деле. В конце концов в Рокухару вызвали даму, давнишнюю возлюбленную принца. Принц горячо любил ее, у нее были от него дети. Уж кто-кто, а она бы его узнала... Едва взглянув, она закрыла лицо рукавом и залилась слезами. Так убедились, что отрезанная голова действительно принадлежала принцу.

У принца Мотихито было много детей от разных женщин, в том числе сын семи лет и пятилетняя дочь от некоей госпожи Самми-но Цубонэ, дочери Моринори, правителя земли Иё. Она служила при дворе принцессы Хатидзё[37] и жила во дворце принцессы вместе с детьми. Правитель-инок послал к принцессе князя Еримори, своего брата, велев сказать: «У принца Мотихито много детей. О дочерях речи нет, а сына извольте тотчас отправить ко мне!»

— На рассвете, едва дошла до нас весть о гибели принца, — отвечала принцесса, — кормилица мальчика, как видно, помутившись в рассудке, скрылась неизвестно куда и утащила с собой ребенка. Истинная правда, здесь его больше нет!

Князю Ёримори не оставалось ничего другого, как передать Правителю-иноку слова принцессы.

— Где ему быть, как не у нее во дворце! — сказал Киёмори. — В таком случае возьми самураев и отыщи мальчишку!

Князь Ёримори был женат на госпоже Сайсё, кормилице, воспитавшей принцессу. Он часто наведывался к ней во дворец, навещая свою супругу, и принцесса с детских лет к нему привязалась[38]. Но с той минуты, как он явился, требуя выдать малютку-принца, она охладела к нему, словно к чужому, и ожесточилась против него сердцем.

— Раз уж так вышло, — сказал маленький принц, которого все это время прятали во дворце, — вам навряд ли удастся скрыть меня. Лучше уж выдайте меня этим людям!

— В такие годы, — молвила принцесса, — дети обычно еще не понимают, что творится на свете. Больно слышать его слова! Бедняжка тревожится, что из-за него мне грозит беда! Я лелеяла его с младенческих лет, но, увы, напрасны мои заботы! — И она заплакала, не в силах сдержать слезы.

Когда князь Ёримори вторично потребовал выдать принца, принцесса, бессильная помешать ему, в конце концов передала ему мальчика. Мать ребенка, Самми-но Цубонэ, онемела от горя, ибо думала, что расстается с сыном навеки. Словно в каком-то страшном сне, она одела его и, заливаясь слезами, расчесала, пригладила ему волосы. Принцесса, дамы ее свиты, служанки — все проливали горькие слезы. Князь Ёримори принял малютку-принца, усадил в карету и отвез в Рокухару.

Увидев принца, князь Мунэмори предстал пред отцом своим, Правителем-иноком, и сказал:

— Не знаю отчего, но только мне почему-то нестерпимо жаль этого малыша. Прошу вас, пощадите его вопреки всем порядкам и отдайте на мое попечение!

— В таком случае пусть он тотчас же примет постриг! — распорядился Правитель-инок.

Князь Мунэмори сообщил о решении отца принцессе; та, разумеется, с радостью согласилась: «Только поскорее, прошу вас!» Так маленький принц стал монахом, и его отдали в ученики настоятелю храма Добра и Мира, Ниннадзи. Впоследствии он стал настоятелем Восточного храма Тодзи в столице. Покойный епископ Досон — это и есть тот самый маленький принц.

 

14. Прорицатель Тодзё

 

Другой сын принца Мотихито жил в городе Нара. Его опекун Сигэхидэ, правитель земли Сануки, тоже поспешил постричь ребенка в монахи, после чего бежал вместе с ним в северные края. Годы спустя, когда Ёсинака из Кисо с войском вошел в столицу, он привез с собой этого принца, намереваясь возвести его на престол. Отпраздновали его совершеннолетие, и принц снова превратился в мирянина. С тех пор его называли принц Кисо. И еще прозвали принцем-расстригой. В последующие годы он жил в Ноёри, в предместье Сага, и потому иногда называли его также принцем Ноёри.

В стародавние времена жил на свете прорицатель Тодзё, умевший по лицу человека провидеть его судьбу. Вельможам Удзи и Нидзё[39] он предсказал: «Каждый из вас займет должность канцлера при трех государях и доживет до восьмидесяти лет!» И слова его сбылись. Министру Корэтике этот Тодзё опять-таки сказал правду[40]: «На вашем челе я вижу опалу!» А принц Сётоку предсказал императору Сюсуну: «Вы умрете насильственной смертью!» — и в самом деле, император пал от руки министра Мумако[41]. Великие мужи древности умели провидеть будущее, хоть и не считались кудесниками. Ныне же Сёнагон-Предсказатель Корэнага совершил пагубную ошибку!

В старые времена принцы Кэммэй и Гухэй[42] были отпрысками мудрых, добродетельных государей, но тем не менее ни тот ни другой не унаследовали отцовского трона. Однако разве из-за этого учинили они мятеж? Был еще принц Сукэхито, третий сын императора Го-Сандзё, весьма отличавшийся в науках. Отец завещал передать ему трон после императора Сиракавы. Но император Сиракава почему-то не выполнил этого указания; в виде утешения он пожаловал сыну принца фамильное имя Минамото, сразу даровал третий придворный ранг, хотя тот не имел еще ни четвертого, ни даже пятого ранга, и назначил офицером придворной стражи. Так случилось, что основатель рода Минамото, простой вассал, сразу получил третий ранг. Это был первый случай столь внезапного возвышения, если не считать дайнагона Садаму, сына императора Саги — известного впоследствии как Левый министр Арихито.

Священнослужители, возносившие молитвы о победе над смутьяном принцем Мотихито, все получили награды. Киёмунэ, малолетнему сыну князя Мунэмори, пожаловали третий придворный ранг. В этом году ему исполнилось только двенадцать лет. Даже сам князь-отец его в таком возрасте не имел столь высокого звания! Ни разу еще не доводилось слыхать, чтобы кто-нибудь, кроме сыновей канцлера, разом попал в вельможи! Указ гласил, что звание это дано в награду за одоление смутьянов — Минамото, Мотихито и Ёримасы. Мотихито Минамото — так именовали теперь покойного принца. Мало того, что Тайра убили отпрыска императорского дома, родного сына августейшего владыки, — теперь они посмертно унизили его до положения рядового вассала. О, гнусный поступок!

 

15. Птица-чудище Нуэ[43]

 

Ёримаса, потомок в пятом колене славного Райко[44], правителя земли Сэтцу, и внук Ёрицуны, правителя земли Микава, был сыном Накамасы, хранителя Оружейной палаты. В смуту Хогэн он сражался на стороне государя Го-Сиракавы, проявил немалую доблесть, однако не получил никакой награды; в смуту Хэйдзи, покинув своих сородичей, снова встал на сторону государя, но и тут не удостоился никакого вознаграждения. Долгие годы прослужил он в дворцовой страже, но права бывать во дворце так и не получил. Только в преклонном возрасте, когда уже приблизилась старость, он обрел наконец это почетное право. Случилось это благодаря стихотворению танка, в котором он излил свою душу:

 

Как страж одинокий

с далекой заставы в горах

любуется светом

листвой затененной луны, —

сиятельный образ ловлю...

 

Ёримаса долго не продвигался в звании. Он имел младший четвертый ранг, но мечтал получить следующий, третий, и сложил об этом стихотворение:

 

Средь сильных и знатных,

как в чаще могучих дерев,

я век коротаю, —

живу, пробавляясь немногим,

не чая достигнуть вершины...

 

В награду за это стихотворение ему пожаловали следующий, третий ранг. Вскоре затем он принял постриг. Нынче ему исполнилось семьдесят пять лет.

А прославился Ёримаса вот каким подвигом. В минувшие годы Нимпё, в царствование государя Коноэ, императора каждую ночь мучили таинственные припадки, он терял сознание от страха. Созвали священнослужителей самых высоких рангов, умевших творить заклятья, читали молитвы, самые сокровенные и святые, но все напрасно — каждую ночь, в час Быка[45], у государя начинался припадок. В этот час над рощей за Третьей Восточной дорогой клубами вздымалась черная туча, нависала над дворцом и причиняла государю страдания.

Царедворцы стали держать совет. В былое время, в годы Канд-зи, при императоре Хорикаве, тоже случилось нечто подобное — каждую ночь императора мучили припадки. В ту пору встал на страже на широком помосте во дворце Небесный Чертог, Сисин-дэн, самурай Ёсииэ Минамото. Когда приблизилось время мучений государя, он трижды со звоном спустил тетиву боевого лука и громким голосом возгласил:

— Я, Ёсииэ Минамото, в прошлом правитель земли Муцу, стою здесь на страже! — И так устрашающе звучал его голос, что у всех, слышавших его слова, волосы встали дыбом, а припадки государя с той поры прекратились.

И вот решено было по примеру былых времен поручить охрану государя кому-нибудь из воинов-самураев из семейств Тайра или Минамото. Выбор пал на Ёримасу, в ту пору хранителя Оружейной палаты.

— С древних времен императорский дом держит на службе воинов-самураев, дабы истребляли они бунтовщиков и расправлялись с ослушниками, — сказал Ёримаса. — Ныне, однако, мне приказано одолеть оборотня, невидимого глазу. О подобном я еще ни разу не слышал!

Тем не менее, повинуясь высочайшему повелению, Ёримаса явился во дворец, взяв с собой одного-единственного, самого надежного потомственного своего вассала Инохаяту, уроженца земли Тоотоми, в колчане у коего были стрелы, украшенные орлиными перьями. Сам же Ёримаса, в одноцветном охотничьем кафтане, взял лук, оплетенный пальмовым волокном, две стрелы с особо острым раздвоенным наконечником, украшенные перьями фазана, и встал на страже на широком помосте дворца Сисиндэн. А взял он всего две стрелы вот по какой причине: когда выбирали, кому поручить расправу с чудищем, первым назвал имя Ёримасы царедворец Масаёри, вот Ёримаса и решил, что если он промахнется и с первого же выстрела не поразит чудище, то второй стрелой пробьет голову этому Масаёри.

Как и ожидал Ёримаса, едва лишь приблизилось время мучений государя, над рощей, за Третьей Восточной дорогой, заклубились черные тучи и нависли над дворцовой крышей. Ёримаса поднял взгляд к небу и увидел в тучах очертания чудища. «Если промахнусь — не жить мне на свете!» — решил в душе Ёримаса. Медлить было нельзя; он вложил в лук стрелу, мысленно произнес молитву «Славься, бог Хатиман!» и что было сил натянул и спустил тетиву. С громким свистом вылетела стрела и поразила цель. «Попал!» — радостно вскричал Ёримаса. Инохаята бросился во двор, схватил чудище в тот самый миг, когда оно падало вниз, и пригвоздил к земле, девять раз кряду пронзив мечом. Тут сбежались придворные высоких и низких рангов с факелами в руках и разглядели чудище — голова обезьяны, тело барсука, змеиный хвост, тигриные лапы... А голос напоминал клики Нуэ, ночной птицы-оборотня. Словами не передать, как страшно было то чудище!

На радостях государь пожаловал Ёримасе меч. Назывался тот меч Царь Лев. Награду вручил Левый министр Ёринага. Он спустился с дворцовой лестницы, чтобы отдать меч Ёримасе: в этот миг в небе над головой пролетела кукушка[46] и несколько раз громко пропела, ибо случилось все это как раз в середине четвертой луны.

 

Песня кукушки

до самых небес вознесла

имя героя, —

 

сказал Левый министр.

Ёримаса опустился на одно колено и, расстелив по земле широкий рукав одежды, закончил:

 

...скрылся в тучах месяц-лук,

но стрела нашла свой путь!

 

Затем он принял меч и удалился.

— Он первый не только в воинской доблести, но и в искусстве стихосложения! — хвалили его и государь, и вассалы. А чудище положили в долбленый челн и спустили по воде в море.

В годы Охо, в царствование императора Нидзё, снова повадилась летать над дворцом птица-чудище Нуэ, и снова ее крики то и дело тревожили государя. По примеру минувших лет, снова послали за Ёримасой. Стояла пятая луна, сумерки уже пали на землю, моросил теплый дождик. Нуэ крикнула только раз и больше не подавала голос. Ночной мрак окутал дворец, не видно было ни зги, куда целиться — неизвестно... Тогда Ёримаса взял большую гудящую стрелу — «репу» и пустил ее наугад, целясь в дворцовую крышу, откуда раньше слышался голос Нуэ. Испугавшись завывания стрелы, Нуэ громко заверещала и с криком взлетела в воздух. Ёримаса проворно вложил вторую, меньшую стрелу, изо всех сил натянул и спустил тетиву. Со свистом прорезав воздух, стрела точно попала в цель, и Нуэ свалилась на землю вместе с пронзившей ее стрелой. Во дворце поднялся шум, крики, все славили Ёримасу. На сей раз ему пожаловали парадное одеяние. Награду вручил Правый министр Кинъёси.

— В древности китаец Ян Ю подстрелил гуся в заоблачных высях[47], — сказал он. — А ныне наш Ёримаса сразил Нуэ, скрытую пеленой дождя!

 

Славы сиянье

в ночь пятой луны озарит

нашу округу, —

 

продолжал Кинъёси.

 

Хоть казалось, давным-давно

закатилась моя звезда! —

 

закончил Ёримаса и удалился, перекинув дарственную одежду через плечо.

В награду за этот подвиг ему даровали землю Идзу, а правителем он назначил туда своего старшего сына и наследника Накацуну. Кроме того, Ёримасе пожаловали третий придворный ранг, Дали в собственность поместья Гоканосё в краю Тамба и Томиягаву в краю Вакаса. Он мог бы спокойно доживать век, но вместо этого, увы, безрассудно затеял смуту, понапрасну загубил и принца, и самого себя, и своих потомков.

 

16. Сожжение обители Миидэра

 

Еще недавно монахи Святой горы чинили смуты, подавая дерзостные прошения, однако на сей раз они промолчали и, затаившись, хранили полную тишину; монахи же обители Миидэра, напротив, укрыли, приютили принца, а монахи обители Кофукудзи, в древней столице Нара, уже спешили к нему на помощь и, значит, пошли против законной власти. А посему вышло решение проучить монахов Миидэры и Кофукудзи — учинить над ними расправу. В ту же пятую луну, в двадцать седьмой день, отрядили войско, свыше десяти тысяч всадников во главе с князем Сигэхирой, четвертым сыном Правителя-инока. В помощники ему назначили Таданори, правителя земли Сацума. Меж тем не дремали и в Миидэре — вырыли рвы, воздвигли заграждения, вбили раздвоенные колья и приготовились к обороне.

В час Зайца[48] засвистели первые стрелы — сигналы к бою; завязалась битва. Сражение длилось весь день. Полегло не меньше трехсот монахов и служек, защищавших обитель.

Сражение продолжалось и ночью; в непроглядной тьме каратели ворвались в монастырь и пустили огонь. Сгорели дотла все шестьсот тридцать семь строений обители Миидэра — храм Озарения, храм Вечной Радости, храм Воплощения Истины, Лавровых Кущ, молельня бога Фугэна, кумирни Вечного Сокровища и Синего Дракона, ступа-усыпальница, келья преподобного Кёдая и главная святыня обители — изваяние бодхисатвы Мироку; сгорел Большой зал Поучений размером восемь на восемь кэн, погибли в огне колокольня, книгохранилище, все священные сутры, часовня Принятия Обета, кумирня богини Кисимо[49], покровительницы буддизма, сокровищница Нового Кумано... О скорбный миг! В одно мгновенье обратились в пепел жилища в соседнем селении Оцу — сгорели тысяча восемьсот пятьдесят три дома тамошних обитателей. Погибло свыше семи тысяч свитков сутры, привезенных из Танского царства блаженным Тисе, и более двух тысяч священных изваяний Будды. Казалось, от такой беды навечно смолкли звуки Пяти небесных мелодий[50], услаждающих слух небожителей в заоблачных высях, а муки бога-дракона, снедаемого пламенем преисподней, стали еще ужасней!

В далеком прошлом обитель Миидэра была семейным храмом Ётамаро Отомо, правителя земли Оми. Он отдал Миидэру в дар императору Тэмму, и с той поры монастырь считался храмом царствующего дома. Император Тэмму ревностно почитал главную святыню монастыря — изваяние бодхисатвы Мироку, а блаженный Кёдай, о котором молва твердила, будто он и есть живое воплощение этого бодхисатвы, поклонялся этой статуе на протяжении ста шестидесяти лет! Затем он передал ее святейшему Тисёдайси и завещал хранить до тех грядущих времен, когда наступит заветный час рассвета и бодхисатва Мироку, покинув сияющий алмазами чертог в небе Тусита, вновь возродится на земле, дабы обратить людей к вере, проповедуя закон Будды под сенью цветущего Драконова древа[51]. Так не ужасно ли, что ныне погиб в огне сей монастырь, обитель бодхисатвы Мироку!..

Святейший Тисе превратил храм Миидэра в священную обитель, где свершался обряд Окропления главы при вступлении в лоно вероучения Истинного слова — Смигок, где обучали Трем заповедям вероучения[52] — оттого-то и дали монастырю название Миидэра — храм Трех Источников. Здесь поутру учитель Тисе, поднявшись раньше всех прочих, собственноручно черпал святую воду для свершения обрядов Сингон. Вот сколь святой была сия прославленная обитель, а ныне сгорела, исчезла с лица земли! Навсегда погибли учения Сингон и Тэндай, ни следа не осталось от храмов и пагод; исчезли покои, где учили Трем заповедям вероучения Сингон, навечно затих звон молитвенных колокольчиков. Увяли прекрасные цветы, подносимые Будде в дни долгого Летнего Созерцания[53], не стало слышно плеска святой воды! Мудрые, добродетельные монахи отлучены от науки, их ученики и послушники лишены света мудрости святого учения!

Главу монастыря, принца крови Энкэя, лишили должности настоятеля храма Небесных Владык, Тэннодзи. Тринадцать других духовных лиц высокого ранга отлучили от сана и предали в руки чиновников Сыскного ведомства. Свыше тринадцати монахов-воинов, среди них Дзёмё Мэйсю, отправили в ссылку. «Нет, неспроста эта смута, неспроста столь жестокие распри! То предвестие гибели дома Тайра!» — говорили в народе.

 

 

 

[1] ...первое Облачение в хакама... и первое Подношение рыбы,  — Когда мальчику исполнялось три года, ему впервые надевали хакама и впервые давали отведать рыбы. Это не было обрядом совершеннолетия, но считалось, что с этого момента заканчивался период младенчества.

 

[2] Регалии императорского дома — меч, зерцало и яшма — считались предметами божественного происхождения.

 

[3] Истинно добрая сердцем девушка!  — Шестнадцатилетняя Бэн могла бы еще долго служить при дворе, но, добровольно согласившись заменить даму Сёнагон, коснулась ларца с зерцалом и тем самым лишила себя перспективы «сделать карьеру», т. е. заключить выгодный брак или стать фавориткой императора.

 

[4] Умолк голос стража, переходившего от покоя к покою, возвещая наступление очередного часа.  — Специальный стражник, Должность которого так и называлось — человек-петух, обходил покои дворца, возвещая время. Добродетельному монарху надлежало просыпаться с зарей, чтобы браться за государственные дела («Голос стражника-петуха возвещает зарю, // Пробуждает от сна мудреца-государя...» — строчки из стихотворения на китайском языке Мияко-но Ёсика, поэтическая антология «Хонтё-мондзуй»).

 

[5] ...о передаче трона новому императору.  — Т. е. малолетнему принцу (ставшему императором Антоку), рожденному Канрэй-монъин, дочерью Киёмори Тайра.

 

[6] ...удаляется в Приют Отшельника на гору Хакоя...  — иносказательное название дворца императора, отрекшегося от трона. Считалось, что на горе Хакоя некогда обитали святые отшельники-мудрецы. Император, сложивший с себя бремя правления, как бы добровольно становился отшельником и удалялся от мирской суеты, уединяясь в своего рода l'ermitage (о том, насколько это не соответствовало реальному положению вещей в ту эпоху, — см. предисловие).

 

[7] ...один из государей Поздней Ханьской династии...  Ханьскую династию, правившую Китаем с 27 по 220 г., принято называть Поздней (или Восточной) в отличие от Ранней (или Западной), правившей с 206 г. до н. э. по 8 г. н. э.

 

[8] Титул дзюн-санго гарантировал такое же щедрое содержание, какое полагалось трем императрицам (санго) — супруге царствующего императора, вдовствующей императрице и императрице-бабке.

 

[9] ...принявший постриг канцлер...  — Канэиэ Фудзивара (929—999).

 

[10] ...в храмы Камо, Ива-Симидзу или Касуга...  — Эти синтоистские храмы находились недалеко от столицы Хэйан.

 

[11] Он был так похож на свою мать, покойную государыню Кэнсюнмонъин...  — Император Такакура был сыном последней супруги Го-Сиракавы, Сигэко Тайра, младшей сводной сестры госпожи Ниидоно, жены Киёмори Тайра. Став супругой Го-Сиракавы, Сигэко получила титул Кэнсюнмонъин.

 

[12] Праздник Смены одежды.  — Дважды в год, 1 числа четвертого и десятого месяца (по лунному календарю), меняли одежду в соответствии с наступлением теплого или холодного времени года. Меняли также убранство покоев — занавесы, экраны. Постепенно эта смена одежды превратилась в праздник со своим ритуалом.

 

[13] ...в час Петуха...  — в 6 часов вечера.

 

[14] Канэдзанэ Фудзивара  (1147—1207) ко времени описываемых событий еще не был канцлером, но, согласно средневековой историографической традиции, его называют по последнему, самому высокому званию.

 

[15] ...переселился во дворец покойной государыни Бифукумонъин...  — т. е. во дворец, принадлежавший Токуко Фудзивара (1117—1150), супруге императора Тоба и матери императора Коноэ.

 

[16] Один сун равен 3,03 см.

 

[17] Танец Гэндзёраку  — китайского (по другой версии — индийского) происхождения, из серии танцев бугаку. Исполнитель, изображающий стража западных границ, старается одолеть змею. Небольшое чучело свернувшейся в клубок змеи с поднятой головой лежит тут же, на сценической площадке. Постепенно танцору удается «справиться» со змеей. Он высоко поднимает чучело и держит его с победоносным видом. Все движения танцора замедлены и отличаются плавностью.

 

[18] ...монах Мунэмори Тайра.  — Князь Мунэмори не был монахом, но Киоу велев отрезать коню гриву и хвост и выжечь клеймо с именем Мунэмори, как бы постриг коня в монахи, чем нанес Мунэмори дополнительное оскорбление.

 

[19] Хики  — мера длины для измерения тканей, один хики равен 20,2 м.

 

[20] Танский император У-цзун...  — Годы правления — 840—846.

 

[21] Обитель Циньляншань.  — Циньляншань (другое название — Утайшань) — гора в современной провинции Шаньси, в Китае. Здесь находился возникший в IV в. один из самых крупных буддийских монастырей в Китае. Наибольшего процветания монастырь достиг в VI в., когда там насчитывалось до 300 храмов и пагод. При Танской и Сунской династиях сюда устремлялись паломники из Японии, многие из которых стали впоследствии широко известными у себя на родине религиозными деятелями (в том числе Энтин, основатель обители Миидэра)

 

[22] ...злого демона Дэвадатту!  — Дэвадатта был двоюродным братом будды Шакья-Муни, ненавидел его и даже замышлял погубить. Умер нераскаявшимся грешником. В Священном писании буддизма его имя осталось как символ греха и злодейства.

 

[23] ...синей птицей прилетело ваше послание...  — По древнекитайским мифологическим представлениям на западе, где-то в недоступной дали, обитает Владычица Запада Си-ванму, знающая секрет бессмертия. Ей прислуживают три волшебных синих птицы, летящие впереди, когда Владычица совершает свои прогулки или иногда даже появляется в мире смертных. Отсюда, в переносном значении, синяя птица — посланец, несущий благую весть, или само это счастливое известие.

 

[24] Ямато  — древнее название Японии.

 

[25] «Птица в беде влетает за пазуху...»  — Ставшая поговоркой цитата из китайского сочинения «Домашние наставления Яня» (кит. «Янь ши цзя чюнь»), автор Янь Чжитуй (531—602).

 

[26] Застава Аусака  (букв.: «застава Встреч») — находилась недалеко от столицы Хэйан, на дороге, ведущей в восточную часть страны. Неоднократно воспета в классической поэзии.

 

[27] ...циньский государь Чжаосян-ван заключил в темницу Мэн-чан-цзюня...  — В «Исторических записках» Сыма Цяня (раздел «Жизнеописания», гл. 75) подробно рассказано о том, как Мэн-чан-цзюнь (букв. «Правитель Мэнчана»), известный политический деятель древнего царства Ци, прибыл в 298 г. до н. э. в Циньское царство по приглашению князя Чжаосян-вана, который намеревался назначить его первым советником.

Однако циньские сановники, боясь возвышения Мэнчан-цзю-ня, не только отговорили князя от этого шага, но и убедили его, что Мэнчан-цзюнь может принести вред царству Цинь, и Чжаосян-ван повелел бросить его в темницу. Люди Мэнчан-цзюня, приехавшие вместе с ним, попытались подкупить богатым подарком любимую наложницу князя, чтобы она заступилась за их покровителя. Но та потребовала шубу из белых лисиц, точно такую, как Мэнчан-цзюнь, приехав в Цинь, поднес князю. Тогда один из его людей, умевший пролезать через собачий лаз, проник в сокровищницу циньского князя и выкрал шубу. Ее поднесли наложнице, и та уговорила князя освободить Мэнчан-цзюня. Понимая, что его могут снова схватить, Мэнчан-цзюнь вместе со своими людьми поспешил покинуть пределы Цинь.

 

[28] Застава Ханьгу  — узкий проход в горах (в современной провинции Хэнань в Китае) на восточных подступах к коренным землям древнего царства Цинь. Застава Ханьгу имела важное стратегическое значение в эпоху Циньской и Ханьской династий.

 

[29] ...изваянию бодхисатвы Мироку...  — Мироку (санскр. Май-трея, букв.: милосердный) — бодхисатва, обитающий в небе Тусита, четвертом из Шести небес, относящихся к нашему миру. Здесь находится дворец Майтреи, который толкует небожителям заповеди буддийского вероучения. В будущем ему суждено вновь сойти на землю, чтобы стать новым Буддой .

 

[30] ...в храм Равенства, Бёдоин...  — Один из догматов буддизма Махаяны (так наз. северного буддизма, распространенного в Японии и в Китае) провозглашает равенство всех людей на основе милосердия и любви. Отсюда название храма, первоначально — усадьбы вельможи Ёримити Фудзивары (992 — 1074), который, приняв постриг в 1052 г., превратил этот загородный дворец в буддийский храм. Хорошо сохранившийся до наших дней, храм Бёдоин считается одним из шедевров средневековой японской архитектуры.

 

[31] ...панцирь, скрепленный белым и синим шнуром...  — Боевой панцирь средневекового японского воина состоял из множества мелких металлических пластин, плотно скрепленных шнуром из кожи или прочного крученого шелка. Плетение шнура было настолько густым, что определяло цвет панциря; он мог быть одноцветным или пестрым, имел множество вариантов расцветок и оттенков.

 

[32] ...разил без промаха, то рубил мечом вкруговую... то как будто рисуя в воздухе замысловатые петли ава...  — Эти строчки считаются первым в японской литературе описанием основных приемов средневекового японского фехтовального искусства. Ава — японские сладости в виде тоненького жгута из теста, закрученного многими петлями.

 

[33] ...лист срывает с деревьев и несет к речке Тацута...  — Река Тацута, протекающая у подножья горы Каннаби, в краю Ямато (современная префектура Нара), славится красотой растущих здесь японских кленов, красные листья которых, опадая с наступлением осени, образуют на поверхности реки как бы сплошной красочный ковер. Этот пейзаж издавна служил темой японской лирической поэзии.

 

[34] ...Поравнявшись... оба рухнули наземь...  — Здесь впервые в японской литературе дается описание типичного поединка средневековых японских воинов, как он происходил в те времена.

 

[35] Место самоубийства Ёримасы по сей день отмечено памятной стелой.

 

[36] ...горяча его стременами...  — У японских средневековых рыцарей не было шпор; чтобы пустить коня вскачь, всадник просто колотил его в бока металлическими стременами.

 

[37] Принцесса Хатидзё  — сестра императора Го-Сиракавы, тетка убитого принца Мотихито.

 

[38] ...принцесса с детских лет к нему привязалась.  — В аристократическом обществе было принято отдавать новорожденных детей на воспитание кормилице. Ребенок рос, привыкая к кормилице и ее мужу подчас больше, чем к собственнным родителям. Об этом упоминает в своей знаменитой книге «Записки у изголовья» (нач. XI в.) писательница Сэй Сёнагон (см.: Сэй Сёнагон. Записки у изголовья. М., 1975, пер. В. Марковой).

 

[39] Вельможам Удзи и Нидзё он предсказал...  — Вельможа Удзи — Ёримити Фудзивара, вельможа Нидзё — его брат, Норимити Фуд-зивара (996—1075)— Первый жил в Удзи (селение неподалеку от столицы), где находился его дворец — храм Бёдоин, второй — в столице, в своей усадьбе на Второй дороге (яп. Нидзё). По распространенному обычаю заменять личное имя названием места, где находился дом или имение данного человека, этих знатных братьев так и звали — вельможа Удзи, вельможа Нидзё.

 

[40] Министру Корэтике этот Тодзё... сказал правду...  — Корэтика Фудзивара (974—1010) был сослан в 995 г. в Дадзайфу, на о-в Кюсю, откуда, впрочем, его вернули спустя два года.

 

[41] ...император пал от руки министра Мумако...  — Убийство императора Сюсуна (523—588) на заре японской истории было заключительным актом борьбы за власть между двумя могущественными представителями родовой аристократии — семействами Сога и Мононобэ. Внешне борьба носила форму соперничества между исконной древней религией — синтоизмом и завезенным с материка буддизмом. Победителем вышел сторонник новой религии (т. е. буддизм) — род Сога, главой которого был в то время министр Мумако (иначе — Умако, ум. в 626 г.). Вместо убитого императора Сюсуна Мумако посадил на трон его сестру, императрицу Суйко, а сам фактически осуществлял верховную власть вместе с племянником императрицы, принцем Сётоку, который был объявлен наследником.

 

[42] ...принцы Кэммэй и Гухэй...  — Кэммэй — сын императора Дай-го; Гухэй — сын императора Мураками.

 

[43] Чисто фольклорный мотив  — рассказ об одолении птицы-чудища Нуэ — встречается во многих японских средневековых сборниках рассказов и притч (сб. «Десять наставлений», XII в., (яп. «Дзиккинсё») и др.). В «Повесть о доме Тайра» включены сразу два варианта этого популярного сюжета, приписывающие заслугу победы над сказочной птицей Нуэ реальному историческому лицу — Ёримасе Минамото (1106—1180). По свидетельству некоторых исторических документов, продвижение Ёримасы в звании произошло отнюдь не в награду за истребление Нуэ, а по ходатайству Киёмори Тайра.

 

[44] ...потомок в пятом колене славного Райко...  — Райко (иначе — Ёримицу) Минамото (944—1021) прославился различными подвигами, которые с течением времени приобрели характер легенд и стали сюжетами для фольклора. Эти подвиги (одоление волшебной лисицы, поселившейся под крышей дворца, истребление разбойничьего гнезда на горе Оэяма и т. п.) Райко совершал вместе со своими четырьмя вассалами, о каждом из которых тоже сложены легенды и сказки.

 

[45] ...в час Быка  — в 2 часа ночи.

 

[46] ...в небе над головой пролетела кукушка...  — Кукушка считается в Японии певчей птицей, часто фигурирующей в фольклорной и литературной поэзии.

 

[47] ...китаец Ян Ю подстрелил гуся...  — По китайским преданиям, искусный стрелок Ян Юцзи был военачальником при Гун-ване (590—560 гг. до н. э.), правителе древнего китайского царства Чу.

 

[48] В час Зайца...  — в 6 часов утра.

 

[49] Богиня Кисимо  (санскр. Харити), согласно буддийской легенде, первоначально была злым божеством, пожиравшим чужих детей, хотя сама была матерью пятисот детей. Будда спрятал одного ребенка Кисимо, и она была безутешна. «Ты горюешь, — сказал Будда, — потеряв одного ребенка из пятисот. Как же велико горе родителей, у которых ты отнимаешь, может быть, единственное дитя!» С этой минуты Кисимо раскаялась и стала ревностной покровительницей буддизма. Ей шлют моления о благополучных родах, о здоровье детей и т. п.

 

[50] О Пяти небесных мелодиях и о мучениях, которые претерпевают боги-драконы, повествует сочинение буддийского священника. Гэнсина (942—1017) «О жизни вечной» («Оодзё-сю», в 3 свитках (частях), 985 (987?) г.). Гэнсин, выходец из монастыря Энрякудзи на горе Хиэй, один из самых ярких буддийских авторов японского Средневековья, был также выдающимся художником, скульптором и даже архитектором. Его многочисленные сочинения долго пользовались популярностью в средневековой Японии и в значительной степени способствовали формированию вероучения Чистой земли (Дзёдо). Гэнсин, в частности, дал Детальное описание различных сфер ада с его мучениями, как он мыслился японскими буддистами в те времена.

 

[51] ...проповедуя закон Будды под сенью цветущего Драконова древа...  — После смерти Будды (а произойдет это, согласно буддийским легендам, через миллиарды лет) его заменит бодхисатва Майтрея, который сойдет на землю и, став новым Буддой, будет проповедовать людям учение буддизма под сенью Драконова древа — фантастического растения, имеющего сто шестьдесят километров высоты. Сотни цветов, покрывающих ветви дерева, похожи на языки пламени, вырывающиеся из пасти дракона. Отсюда название дерева.

 

[52] ...где обучали Трем заповедям вероучения...  — соблюдение чистоты тела, уст и духа. Для этого необходимы: 1) многообразные жесты пальцев во время медитации (этим обеспечивается чистота тела, т. е. хорошее физическое состояние человека), 2) непрерывное провозглашение имени Будды (чистота уст), 3) постоянное сосредоточение помыслов на образе Будды (чистота духа).

 

[53] ...в дни долгого Летнего Созерцания...  — т. е. во время медитации, продолжавшейся в течение девяноста летних дней, в продолжение которых изваяние Будды украшали цветами.

 

Hosted by uCoz